— А ты, видать, большой любитель необыкновенных рыб, — говорит Юра; лицо его серьезно, глаза за стеклами очков глядят невозмутимо, но тонко вырезанные ноздри подозрительно вздрагивают.
Петька, не отвечая ему, продолжает:
— Я за ними, знаешь, сколько времени охотился? Их очень много в кукольном театре, у Образцова, мы там были, я их там видел.
— Ты был, надеюсь, с мамой? — вежливо спрашивает Юра.
Петька вздергивает круглую голову с жесткими, коротко стриженными волосами.
— Нет, я был не с мамой, — сухо отвечает он.
— А с кем же? С папой? — все так же вежливо продолжает Юра.
Я поняла, он тоже догадался о том, что Петька влюблен в Лялю, и теперь не без жестокости подкалывает его. И, кажется, делает это с видимым удовольствием.
А Петька весь кипит, пожираемый злостью, ревностью, желанием похлеще отомстить, только как это сделать, он не знает. Знает одно: куда ему против этого взрослого, в очках, высокого, намного выше его, Петьки, ростом.
Однако он не сдается. И, глядя на Лялю отважными до отчаяния глазами фанатика и храбреца, говорит:
— Ты только посмотри, какие они красивые!
Ляля старательно глядит в мешочек, в котором в воде прыгают какие-то точки. Они-то и есть эти самые необыкновенные рыбы — гуппи.
— У тебя есть большая банка? — спрашивает Петька.
— Пойду поищу, — отвечает Ляля и идет на кухню.
Возвращается с большой трехлитровой банкой из-под маринованных огурцов.
— Годится?
— Пока да, — отвечает Петька. — Вообще-то нужно купить аквариум, это такой круглый стеклянный шар. Небось видела где-нибудь?
Ляля отрицательно мотает головой.
Мне становится жаль Петьку, его бескорыстного стремления угодить Ляле, хотя бы чем-то порадовать ее.
— Я видела, — говорю. — Где он продается?
— Сам куплю, — отвечает Петька. — Сегодня их не было, но на днях они появятся.
— Кто — они? — деликатно спрашивает Юра.
Петька не удостаивает его ответом.
— Наверно, аквариумы, — отвечает за Петьку сердобольная Ляля.
Она, должно быть, тоже все как есть поняла, ей и смешно и в то же время немного не по себе. Она не выносит, когда над кем-то насмешничают, и обычно всегда становится на сторону обиженного.
Ляля осторожно переливает воду с рыбками в банку, оборачивается к Петьке:
— Спасибо, Петя, теперь все в порядке.
— Красивые, правда? — Петька широко улыбается. До чертиков доволен, что сумел угодить Ляле.
— Очень!
— Смотри, самец, он весь переливается: то голубой, то красный, а самка — она серенькая, страшненькая.
— Как в жизни, — вмешивается Юра. — Мужчина хочет прельстить женщину, он и так старается, и этак, лишь бы понравиться ей, даже рыбок иногда купит, только бы она взяла…
Юра откровенно смеется. Ляля отворачивается, чтобы не обидеть Петьку, потому что не может удержаться от улыбки. И я тоже не могу удержаться — смеюсь. А Петька растерян.
Не знаю, чем бы это все кончилось, если бы не пришел с работы Алексей Кириллович.
— Это что? Гуппи? — спрашивает он.
Петькина курносая, слегка покрытая веснушками рожица светлеет, словно на нее упал солнечный луч. Он победно оглядывает всех нас:
— Ну, что скажете?
Должно быть, ему хотелось как-то уязвить Юру, только он не знал, как это сделать, и он говорит:
— Вот оно как…
— Да, это гуппи, — продолжает Алексей Кириллович. — Кстати, очень полезные рыбешки.
— Чем же полезные? — спрашиваю я. — Такие-то капельки?
— Они играли большую роль в борьбе с желтой лихорадкой в Индии, — отвечает он. — Вот эти самые капельки поедали личинки всех малярийных комаров.
Ляля с гордостью говорит:
— Мой дедушка — как Большая советская энциклопедия. Все всегда знает…
— Читал когда-то, вот оттого и знаю.
— Можно читать и ничего не запомнить, — говорит Петька и при этом бесстрашно глядит на Юру. — Ведь так очень часто бывает, не правда ли?
— Бывает, — говорит Ляля.
А Юра, словно бы ничего не поняв, ничего не заметив, говорит ей:
— Имей в виду, надо теперь подумать, как кормить этих самых гуппи. Мало тебе мороки с Редькой, теперь давай начинай заботиться о гуппи.
— И буду, — отвечает Ляля. — Дедушка, их как кормить надо?
— По часам, — отвечает Юра. — И сплошь витаминами.
— Хватит! — Ляля машет на него рукой. — Я серьезно спрашиваю.
Петька вынимает из кармана коробочку, ставит ее на стол.
— Вот, — говорит, — это сухой корм. А есть еще живой корм, только он продается на Птичьем рынке. Я тебе в следующий раз куплю…
— Купи, Петя, хорошо? — ласково просит Ляля, и Петька, расцветая от ее слов, высоко вскидывает голову.
По-моему, если бы не мы все, он бы сейчас с удовольствием показал Юре язык.
Я ухожу к себе, Ляля провожает меня до дверей.
— Завтра поеду на Птичий рынок, куплю живой корм…
— Петька же обещал купить…
— Да что вы, — возражает Ляля. — Ему геометрию учить надо, на днях контрольная в их классе, а не по рынкам мотаться.
— У тебя тоже времени не в избытке, — говорю я.
— Ничего, мне легче, чем ему, — отвечает Ляля и закрывает за мной дверь.
* * *
Помню, было ей в ту пору что-то лет десять, и я попросила ее сходить за хлебом.
Ляля, по своему обыкновению, быстро согласилась:
— Мне заодно надо в молочную, купить молока себе и Редьке.
Вернулась вскорости без хлеба и без молока. Прижимает к груди книжку в нарядной обложке. Говорит прочувствованно:
— Подумайте, тетя Ася, их у метро продавали. Там такая очередь…
— Кого продавали у метро?
— Не «кого», а «что». Вот эту книжку. Это сказки Андерсена. И мне досталась почти что последняя.
Я сказала меланхолично:
— Кто покупает сказки, а кто без хлеба сидит.
Ляля тут же спохватилась.
— Я сейчас, — сказала виновато, — одну минуточку! Вы не беспокойтесь, сейчас сбегаю и принесу хлеба.
И, уже стоя в дверях, спросила:
— А вы читали сказки Андерсена?
— Читала, конечно.
— А я нет, я только по радио слышала.
Снова тщательно оглядела книжку, сказала:
— Эту книжку дедушка печатал, он сам мне говорил.
Подумала еще немного, спросила:
— Как думаете, дедушка читал эти сказки?
— Думаю, читал.
— И я теперь целую неделю буду читать сказки!
У меня нет детей. Не удивительно, что я привязалась к Ляле и полюбила ее как родную. Потому, когда я думаю о ней (а думаю я о ней часто и подолгу), мне вспоминаются многие эпизоды, смешные, грустные, занимательные или обыкновенные, но все так или иначе связанные с нею.
Помню, как она тяжело болела стрептококковой ангиной. Лежала в постели, лицо в горячечном румянце, глаза блестят; ставлю ей градусник, шкала чуть ли не до тридцати девяти и семи… Она видит по моему лицу, что я встревожена, спрашивает тихо:
— Высокая?
— Довольно высокая, — отвечаю я.
И она шепчет, чтобы не услышал дед, который возится на кухне, греет ей молоко:
— А вы скажите ему, что почти нормальная.
Помню, как впервые после болезни она вышла на балкон, глянула вниз на улицу, воскликнула удивленно:
— Смотрите, уже зеленые листья на деревьях!
А дед сказал:
— Чему ж ты удивляешься? Всю зиму провалялась, а поднялась — на дворе уже весна.
Лицо ее у меня перед глазами: бледные, ни кровинки, щеки, удивленно расширенные глаза, полуоткрытые губы. Глядит на улицу сверху вниз, шепчет про себя:
— Зеленые листья… И солнышко светит… Вот чудо-то!
А дед подмигивает мне, кивая на Лялю, и оба мы думаем об одном и том же: должно быть, ей самой сейчас кажется, что она родилась во второй раз.
А вот январский, сверкающий стылым морозным блеском день.
За окном падал снег, тихо, как в стакане, неслышно и щедро, улица была вся в снегу, словно декорация: высокие сугробы по краям тротуара, снежные шапки на машинах, стоящих возле дома.
Утром ко мне позвонили в дверь. Я открыла, на пороге стоял губастый, светловолосый парень в меховой шапке пирожком, в недлинной стеганой куртке.
