Мы с Антоном молча смотрели, как горит наш старый дом. Нет, не только дом. В огне горело наше детство, все прожитые здесь когда-то годы. И первый букварь, по которому мы учились читать. И кубики, те самые, которые я однажды подарила Антону, и елка в серебряных бусах, и наши вечера на скамейке в саду, когда Антон рассказывал мне всякие истории про загадочные убийства, а я так и не могла угадать, кто же убийца, и первые гаммы Антона, и лепестки сирени, которые мы съедали перед экзаменами, все, все было охвачено веселым, как бы ликующим пламенем, искры летели в разные стороны, и наперебой, словно галки, кричали мальчишки.

Антон взял меня за руку:

— Хватит. Нагляделась?

— Да, — сказала я.

— Тогда поехали домой.

— Поехали…

— Здесь, должно быть, построят новый дом, этажей в десять или еще больше, вот такой, какой у нас сейчас.

— Но это уже не будет наш дом.

— Наш дом теперь в Беляеве-Богородском.

— И без тебя знаю!

Он снова повторил:

— Хватит, пошли.

А я все никак не могла оторваться, словно ноги мои приросли к земле. Взглянула на Антона, в каждом зрачке его полыхал крохотный огонь, и от этого его глаза казались необычно яркими и блестящими.

И мне показалось, он думает сейчас то же самое, что думаю я.

Однажды, когда к Лидии Ивановне пришли ее ученицы, вынула она из комода запрятанный далеко кусок вылинявшей ткани, встряхнула ее, словно собиралась гладить.

— Угадайте, девочки, что это такое?

Девочки глянули. Материя как материя, слегка шероховатая на ощупь, основательно вылинявшая, когда-то, должно быть, зеленоватая, что ли…

— Знаете, что это за штука? — спросила «Лидия Ивановна и сама же ответила: — Маскировочная ткань. Понятно?

— Нет, — призналась Таня. — А что это такое?

— Может быть, что-то для театральной декорации? — предположила Танина сестра Наташа.

— Маскировочная ткань идет на маскхалаты. Одним словом, применяется на войне, — ответила Лидия Ивановна. — Теперь поняли?

— Поняли, — сказала за всех Римма Кулакова.

— Тогда это был заказ фронта, — сказала Лидия Ивановна.

Девочки, словно по команде, стали щупать материю.

— Значит, это и есть заказ фронта.

Лидия Ивановна на минуту закрыла глаза, снова увидела темный проем цеха, плотно зашторенные черной бумагой окна. И плакат во всю стену: «Товарищи рабочие! Выполним заказ фронта в предельно короткий срок! Отдадим все силы великому делу Победы!»

— Вот оно что, — сказала Наташа.

И Таня отозвалась, словно эхо:

— Вот оно что…

Лидия Ивановна провела ладонью по лицу, словно стирая что-то мешавшее видеть. Бережно сложила материю так, будто могла еще на что-то пригодиться. После положит ее обратно в комод, пусть себе лежит, покоится с миром.

Поймала взгляд Риммы, та украдкой глянула на часы. Наверно, торопятся девочки куда-нибудь: на каток, или на танцы, или в клуб. Что ж, пусть идут.

Римма была маленькая, темноволосая, очень изящная, с постоянной улыбкой на нежно-румяном лице. А сестры-близнецы Грузиновы, Таня и Наташа, рослые, со светлыми, почти белыми волосами, крупнолицые, чуть скуластенькие, до того походили одна на другую, что Лидия Ивановна поначалу иной раз путала их.

Наташа говорила:

— Я старшая.

Таня добавляла:

— Она родилась на час раньше.

— Да, на целый час, — утверждала Наташа. — Это что, мало? Все-таки, как ни говори, шестьдесят минут!

Всем троим предстояло весной закончить ПТУ, и теперь они проходили производственную практику на текстильной фабрике, в прядильном цехе. И наставницей их была Лидия Ивановна.

Девочки уже вышли было в коридор одеваться, как вдруг Таня сказала:

— Я все забываю, тетя Лида, бабушка велела вам привет передать.

— И ты ей тоже передай, — ответила Лидия Ивановна. — А она что, меня знает, твоя бабушка?

— Вы с нею вместе работали, — сказала Наташа.

— Постой, кто же это?

— Теляшова Анастасия Петровна.

— Как, Настя? — прервала Наташу Лидия Ивановна. — Нет, в самом деле?

Наташа кивнула.

Таня сказала:

— Бабушка каждый раз про вас спрашивает.

— Погоди. — Лидия Ивановна пристально оглядела обеих сестер. — Так вы что же, неужто Тасины дочки?

— Да. А вы маму тоже знаете?

Тася Телешова… Бывало, прибегала на фабрику, ждала возле проходной, пока выйдет мать; Лидия Ивановна до сих пор ее помнила — беленькая такая, глазастая, шея тонкая-тонкая.

— Как время бежит! — сказала. — Вот я уж и Тасиных дочек обучать стала.

С досадой подумала о том, почему это так получается, что со старыми подругами приходится редко встречаться? Даже с Настей, с той самой Настей не виделись, наверно, уже лет двенадцать, никак не меньше. Настя раньше нее ушла на пенсию, по болезни. Случилось им повстречаться как-то на улице, зимой это было. Холод, снегом все кругом засыпало, Настя торопилась домой с тяжелой сумкой, набитой продуктами. Перекинулись беглыми словами:

— Как живешь?

— Да ничего. С дочкой живу. А ты все одна, Лида?

— Все одна.

— Ну, я побежала, скоро внучки из школы придут.

Улыбнулись друг дружке и разошлись в разные стороны.

Стало быть, выходит, вот они, Настины внучки.

— Как мы с Настей дружили-то! — сказала Лидия Ивановна с невольной горечью. — Как дружили, и вот разминулись наши дороги, и прощай, как говорится, прости.

— Бабушка очень у нас занята, — сказала Наташа. — Или готовит, или вяжет, или стирает.

— Что ж, передайте ей привет…

— Непременно.

Девочки ушли, а Лидия Ивановна долго сидела, не зажигая огня, и все вспоминала, вспоминала…

Как живая предстала перед ней ясноглазая, русоволосая, с родинками, щедро осыпавшими щеки, Настя. Мягкая, ровного характера, а какая певунья была, заслушаешься, бывало.

Зимой сорок третьего довелось Лидии Ивановне с делегацией москвичей, рабочих оборонных предприятий, на фронт ехать, везли они подарки фронтовикам — белье, кисеты для табака, варежки, шарфы, конфеты и печенье. И Настя тоже была вместе с нею.

Мороз был сильный, ехали они тогда в крытом грузовике, тесно прижавшись друг к другу. Кругом дремучие леса, ночь, только снег блестит на дороге.

— Вдруг немцы где-нибудь спрятались и подстерегают нас, что тогда будем делать? — тихо спросила Лида.

Настя еще крепче обняла ее:

— Не бойся, Лидок, ты со мною…

Засмеялась. А у самой, Лида знала, кошки на сердце. Уже полтора года нет ни одной весточки от мужа. Как ушел на фронт, так словно в воду канул.

И, как бы угадав Лидины мысли, Настя шепнула:

— А вдруг я там Сережу увижу? Может же быть такое, мы приезжаем, и вдруг — сам Сережа, откуда ни возьмись…

— Все может быть, — ответила Лида. Подумала про себя: «Почему же он так ничего и не написал? Был бы живой, здоровый, дал бы о себе знать…»

Но вслух ничего не сказала. К чему травить и без того наболевшее Настино сердце?

А Настя опять шепчет:

— Таська по нем так соскучилась! Все время спрашивает: «Мама, когда же наш папка вернется?»

— Все может быть, — повторила Лида.

Представила себе: вдруг и ей предстоит тоже повстречаться с ним, с Егором. Вдруг он жив и похоронка с никогда не забываемыми словами «Погиб смертью храбрых» — ошибка, случайность. Сколько таких ошибок бывает на фронте! Как часто родные уже похоронили солдата, оплакали его, а он взял да пришел домой невредимый.

Настя угрелась, прижавшись к Лиде, задремала; наверно, во сне видит своего Сережку таким, каким видела его тогда в последний раз, как уходил он воевать. А может быть, видит во сне дочку, оставшуюся в Москве. Как она там?

Грузовик едет все дальше от Москвы, за ним и впереди него — целая шеренга грузовиков, снег хрустит под колесами, ветер дует сильно и остро, зима в разгаре.

«Вот как оно бывает, Настя, — подумала Лидия Ивановна. — Сколько лет прошло, и теперь твои Внучки пришли ко мне в цех. А с тобой, Настя, все никак не удается встретиться, почему?»