Надо видеть Алексея Кирилловича, когда он снимает с полки или берет со стола какую-то книгу; как бережно и в то же время жадно пальцы его перелистывают страницы, глаза пробегают по строчкам.

— Хорошая книга, — нередко скажет он и осторожно кладет книгу на место. — Я за ней два месяца охотился, наконец в сотом магазине поймал.

Я как-то спросила по простоте душевной:

— А зачем вам охотиться за книгами? Вы же, можно сказать, создаете книгу. Неужели не можете хотя бы за свои деньги купить экземплярчик?

Он покачал головой:

— Да что вы, как можно? Нас ведь много, печатников, офсетчиков, наборщиков; если каждый возьмет по экземплярчику, пусть даже и за свои деньги, что тогда будет?

Порой Ляля говорит мне:

— Я никогда не оставлю дедушку. Я люблю его больше всех на свете, и мы всегда будем жить вместе.

Я слушаю Лялю, а в моих ушах звучат слова ее деда:

«Боюсь умереть…»

У Ляли постоянно народ. Приходят одноклассники, подруги, живущие в том же доме, часто вертится Петька Симагин, который, мне думается, влюблен в нее.

В последнее время к нам зачастил Юра Костомаров.

Однажды я зашла к ним, и Ляля сказала:

— Не уходите, тетя Ася, тут ко мне один товарищ зайдет, я вас хочу с ним познакомить.

— Что за товарищ? — поинтересовалась я.

— Из нашей школы.

— Твой одноклассник?

— Не совсем, он из параллельного класса. Хочет пойти в литинститут, он пишет стихи.

— Хорошие?

— Мне нравятся.

Он пришел минут через двадцать. Плечистый парень, волосы подстрижены по моде, в кружок, закрывают уши. Очки на небольшом, правильном носу, крупный рот, густые, чуть сросшиеся на переносице брови.

Вошел в комнату, потирая ладони, снял очки, потом снова надел их. Сказал:

— Так входили в дом чеховские врачи, ты не находишь?

— Кто? — спросила я.

Он живо обернулся, увидел меня, слегка смутился:

— Извините, я думал, Ляля одна.

— Это наш друг и наша соседка, — сказала Ляля.

— В одном лице. — Юра улыбнулся, блеснули ровные зубы.

Подошел ко мне, протянул руку, рука у него теплая, крепкая. Хорошая рука. И лицо приятное, интеллигентное, начисто лишенное какой бы то ни было смазливости. Про него так и тянет сказать: «Симпатичный парень».

— Помните, врачи в рассказах Чехова входили в комнату, потирая ладони и говоря: «Брр, холодно!» А после начинали: «Ну-тес, что у вас?..» Верно?

— Верно, — ответила Ляля.

— Устал. — Юра плюхнулся на тахту, глубоко, всей грудью вздохнул.

— Почему устал? — спросила Ляля.

— Уже целых три часа хожу красивый, с утра побрился, — он провел рукой по щеке, — оделся, нафургонился и устал.

Ляля дует на него, словно желает остудить.

— Будет тебе…

— Почему будет? — спрашивает он.

— Будет кокетничать.

— А что, нельзя?

Что-то никак не пойму, нравится ли он мне или нет. Подкупает непринужденная, свободная манера держаться, вроде бы лишенная рисовки или желания нравиться. Впрочем, думаю я, может быть, это игра?

Потом мы сидим за столом.

Ляля постоянно придумывает различные блюда, стараясь их приготовить по-своему, позамысловатей и как можно дальше от традиционных, самых, по ее мнению, банальных рецептов. Так, например, ветчину она поливает брусничным вареньем, к мясу подает кисло-сладкий соус, рыбу запекает вместе с сыром и с черносливом. Признаться, я соглашаюсь отведать ее угощение исключительно из вежливости и боязни обидеть ее.

На этот раз Ляля потчует нас салатом, придуманным ею: рис и изюм, жаренные на сливочном масле, под майонезом, с апельсиновыми дольками и мелко тертым сыром. И еще рыбой в особом маринаде очень сложного рецепта, туда входят и кетчуп, и помидоры, и кавказская травка тархун.

Юра отдает должное всем блюдам, но особенно хвалит салат.

— Что-то необыкновенное, — говорит он. — Такое оригинальное сочетание…

— Правда вкусно? — озабоченно спрашивает Ляля.

Он подмигивает мне:

— Необыкновенно.

Однако, когда Ляля вышла из комнаты за чайником, Юра быстро произносит:

— По-моему, это ужас. Вы не находите?

Я невольно улыбаюсь. Салат не то чтобы ужас, но, конечно, не самая вкусная еда. Попросту говоря, он страшно невкусен.

А она радостно оживлена, доверчива.

Я поминутно поглядываю на Юру, стремясь понять, какой он на самом деле. У меня врожденная жадность к людям, к познанию их судеб, их подлинных мыслей и чувств. Это не страсть к коллекционированию, а стремление узнать каждого, кто встречается мне, понять, какой он в действительности.

Впрочем, к Юре у меня особый интерес, ведь в него, мне кажется, влюблена Ляля. Влюблена впервые в жизни.

Мы уже отпили чай с печеньем, испеченным Лялей тоже по своему, не похожему ни на один другой рецепту: миндаль, мука, соль и… майонез, и все это вместе запечено в духовке с петрушкой и укропом. Не пойму, то ли, по выражению Юры, ужас, то ли ничего. Мы с Юрой заговорщически переглядываемся, одновременно ломаем печенье, пробуем и говорим:

— Вкусно…

Как будто бы и вправду ничего, во всяком случае вкус у печенья необычный.

— А дедушка? — спрашивает Юра. — Он где? На работе?

— Конечно. У них в цехе вчера поставили новую машину, четырехкрасочную, дедушка теперь монтирует ее и целыми днями в цехе.

— Когда я окончу школу, я непременно пойду работать, — говорит Юра.

— Ты же хотел пойти в литинститут.

— Пока нет. Надо поработать, узнать, что это такое, а не бросаться в вузы, как это делают некоторые.

— Почему ты так говоришь? — обижается Ляля. — Ты что, против высшего образования?

— Почему? Нет, не против. Просто у нас часто бывает так: человек окончил школу и сам не знает, куда податься: в МАИ, в МИФИ, в МАДИ или лучше в цирковое училище, а почему бы и не в ветеринарную академию или же в ГИТИС, а то и в ГИК?

— Само собой, бывает и так, — соглашается Ляля. — Кто-то идет в вуз лишь потому, что его товарищи тоже жаждут верхнего образования.

— Вот-вот. И учатся спустя рукава, и ходят на лекции через пень-колоду, одним словом — занимают чужое место. А в результате — еще одна сломанная судьба. — Юра многозначительно поднимает брови. — Понятно?

— Да, — отвечает Ляля.

— Понятно, почему я хочу сперва все продумать и потом уже выбрать?

— Потом тебя возьмут в армию…

— Ну и что же? После армии все равно все как есть продумаю и пойду учиться.

— В литинститут?

— Если не передумаю до тех пор.

— Кем бы вы хотели быть? — спрашиваю я Юру.

— Еще не знаю. На худой конец, хотя бы баловнем судьбы. А что?

— Можно и любимцем фортуны, — добавляет Ляля. — Правда, Юра?

Она произносит его имя чуть нараспев: «Ю-у-ура-а»…

Хочу понять, как она к нему относится: вправду влюбилась в него или это просто-напросто моя фантазия?

Но я не успеваю решить, потому что Юра перебивает мои размышления.

— Тебе бы жить в Китае, — обращается он к Ляле. — Золотым бы человеком там была.

— Почему в Китае? — спрашивает Ляля.

— Говорят, там тоже любят такие вот несовместимые соединения, как ты: например, ветчину с сахаром, рыбу с повидлом…

— У меня ветчина не с сахаром, а с вареньем, к тому же кислым, — обижается Ляля. — А рыбу я еще никогда не готовила с повидлом. С чего это ты взял?

Неожиданно является Петька Симагин.

Он приходит чуть ли не каждый день, все время ищет какой-либо предлог забежать к Ляле.

Петька решительно вынимает из кармана куртки прозрачный мешочек, наполненный водой.

— Вот, — говорит Петька, — я к тебе прямо с Птичьего рынка. Получай! — И сует в руки Ляли свой мешочек с водой.

— Что это? — пугается Ляля. — Зачем мне эта гадость?

— Да ты что? — возмущенно спрашивает Петька. — Какая это гадость? Это гуппи.

— Как? Гуппи? — повторяет Ляля. — А что это такое?

— Это необыкновенные рыбы, — чеканит Петька. — Знаешь, как за ними охотятся? Их и вообще-то достать невозможно!