Нет, то был не отряд бойцов, а разношерстная горстка беспомощных, отчаявшихся людей, какая, миновав брошенный аэродром, дотянула до Гумрака. Ее составляли все те, кто еще чувствовал в себе силы идти, подстегиваемый страхом или надеждой: люди из строительного батальона, оперативная рота Факельмана, примкнувшие к ним по дороге раненые и те, кто отбился от своих частей. Все другие остались. В том числе старый майор, бывший преподаватель университета.

– Нет-нет, ступайте! – умолял он Фрёлиха, чуть не плача. – Кто хочет, пусть идет. А я остаюсь. Хватит с меня, что бы теперь ни произошло, а я сыт по горло… Какой позор! Так нас предать! А все этот дьявол, он один!

В Гумраке они вливаются в общий поток беженцев. Энтузиазм вести за собой людей, взяв на себя ответственность за их жизни, иссяк – словно и не бывало, одна только остервенелая, бесформенная злоба толкает Фрёлиха вперед. Закинув за спину автомат Бройера и подняв воротник, он по-бычьи склоняет голову и прячется от вьющихся снежных хлопьев. Тупо переставляет ноги, не замечая, что рядом, как верные псы, идут Херберт и Гайбель. Заряженные его рвением, они чуют цель, которая ему самому неведома.

Вокруг пылают пожары. То тут, то там шмыгают через туманную хмарь неопознаваемые тени. Раздаются одиночные выстрелы, но откуда они и в кого, никто не знает. Время от времени кто-нибудь молча оседает на снег, на таких уже не обращают внимания. Иногда рвутся мины, вместе с огнем разбрызгивая кровь и каждый раз убирая с дороги пригоршню людей. Остальные в оцепенении бредут дальше среди криков, стонов и хрипов. Больше никто не бросается на землю, заслышав предупреждающий об опасности свист. Какой в этом смысл.

Гайбель хромает, уже давно. Он останавливается и берет Херберта за руку. Лицо его грязно-желтое.

– Послушай, Херберт! Сдается, и меня зацепило.

Он проводит рукой по ноге. Удивляется как ребенок, разглядывая окровавленные пальцы. Нижняя губа дрожит. Гайбель садится на краю дороги. Фрёлих определяет, насколько дело серьезно. Пуля попала в бедро. Херберт достает грязный платок, прикладывает к ране и крепко затягивает веревкой. Больше ничего сделать нельзя.

Уже через несколько шагов всем троим ясно: о дальнейшем пешем марше нечего и думать. Чуть впереди маячат мобильные бытовки связистов. Может, разрешат к ним пристроиться, чем черт не шутит. И тут совсем близко начинают хлестать выстрелы.

– Танки, танки!

Машины неистово гудят, бьются друг о друга, повсюду истошные крики! Жуткий вопль “танки!” выводит людей из ступора. Теперь дорога напоминает стремительный бурлящий поток. Связисты – на лицах смертельный страх – бросают оружие и портупеи, срывают стесняющие шубы и бегут сломя голову. Офицер рвет глотку зазря.

Из сумрачного тумана выплывают бряцающие тени… Фрёлих укрывается под брошенной бытовкой. Чувствует, как закипает в нем дикая ярость. Он жаждет поквитаться, с Назаровым и со всеми иванами. Он балтиец…

С грохотом катит на него Т-34. Не стреляет. Белая фигура в башне размахивает шапкой и кричит:

– Дойч золдат, комт! Комт!^*[52]

Фрёлих вскидывает приклад к плечу, тщательно прицеливается, сжав зубы, спускает курок. Тра-та-та-та… Голос срывается, человек застывает, а потом медленно сползает в башню. Когда танк подходит к Фрёлиху, наверху маячит только рука, – словно прощаясь, качается она из стороны в сторону, шапка высвобождается и катится на дорогу.

– Получил, сука! – скрежещет зубами зондерфюрер, которого мирные намерения русских нисколько не тронули. Чуть погодя он осторожно выглядывает. Танки свернули влево. Оттеснив бежавших, они теперь гнали их перед собой по степи в туманную мглу. Фрёлих выбирается из укрытия. Отшвырнув ногой шапку русского, как на ходулях ковыляет через дорогу к машинам. Водитель грузовика пытается завести заикающийся мотор. Рядом в растерянности стоят кучкой люди. Херберт помогает Гайбелю забраться в кузов, того колотит дрожь. Фрёлих одним махом запрыгивает к товарищам. Хорошее настроение вернулось.

– Как мы им задали! – похваляется он. – Ишь-ты, кобель окаянный! Думал голыми руками нас взять! Мы их еще вздрючим по первое число! Вот только укрепимся в Сталинграде.

Остальные молчат. Они нашли в кузове мешок пшеницы. И теперь растирают зубами каменные зерна. Мотор наконец-то заводится. Водитель дает газу, вымученно включает передачу. Тяжелая машина срывается с места и остервенело летит по дороге.

Туман сгущался, все насыщеннее становилась темнота. Дорога, по которой медленно, с перебоями, тянулся длинный караван беженцев, терялась в неизвестности. Бройер снова – уже в который раз? – остановился и смахнул пот с пылавшего жаром лица. В висках стучало, его колотила лихорадка, пуская перед глазами черные волны. Полные карманы шинели оттягивали плечи, как свинцовые гири. Наступит ли конец всему этому? Они шли, наверное, уже целую вечность, оставляя позади бесконечные километры. Враждебной зимней ночью, совсем одни, без цели, без родины (а ведь родной показалась бы сейчас даже сточная яма!), отрезанные от всего прошлого, – как хочется упасть на снег и больше не вставать. Но он был не один. Рядом шел раненый лейтенант, по-прежнему ко всему безучастный, за которым с другого боку присматривал фельдфебель. Бройер и сам не знал, что двигало им теперь, когда сил уже ни у кого не осталось, почему всю ночь тащил за собой совершенно уничтоженного и, наверное, обреченного на смерть человека. Или им двигал самый тривиальный страх одиночества, в котором живое тянется к живому.

– Пойдемте, господин обер-лейтенант! – подбадривал фельдфебель Гёрц (так он представился). – Теперь уже недалеко. Где-нибудь мы обязательно прибьемся. С такими-то сокровищами…

Он триумфально поднял вещмешок, который волочил с собой. Оба с еще большей решимостью подхватили лейтенанта под руки и потянули дальше.

Мимо застрявших на обочине машин, накрепко сцепившихся друг с другом, пытались проехать, прилежно соблюдая дистанцию и порядок, три-четыре легковушки и один грузовик. Стоявший в кузове офицер дирижировал рискованным маневром.

– Левее забирай! Левее, чтоб тебя! Хоть бы козюльник свой вытащил из железки, нытик несчастный!

Бройер замедлил шаг. Голос показался ему знакомым.

– Господин фон Хорн?

Офицер оглянулся и подошел к окликнувшему. Его светлобородое лицо приблизилось почти вплотную к Бройеру. Блеснуло стекло монокля. Бройер невольно хмыкнул. Монокль, сейчас, когда все летит в тартарары? А почему бы и нет! Может, благодаря моноклю человек и держится.

– Ах, Бройер, это вы! – голос офицера звучал ясно и молодцевато. – Ну что, финальная распродажа?

– Куда направляетесь?

– Куда, говорите?.. В Сталинградский городской театр! Туда съезжаются сливки общества. Дают последнее представление!

– Может, подбросите? – крикнул Бройер.

Но адъютант танковой дивизии уже вскочил на подножку последней машины и словно призрак растворился в ночи.

Они промучились еще километр, и Бройер снова встал. Он силился хоть что-нибудь разглядеть в клочьях тумана, сгущавшихся над дорогой все больше и больше.

– Посмотрите туда! Не дома ли это?

Фельдфебель с сомнением впился в темные пятна на серой стене.

– Последний рывок, господин лейтенант! – сказал он. – Ей-богу, мы уже почти в городе!

– Нет, больше ни с места, все бесполезно. Сами видите.

Дирк уже только висел на плечах спутников. Дыхание его было прерывистым и хриплым. С таким далеко не уйдешь. Фельдфебеля терзали те же мысли. Они свернули с дороги к темному бугру, который с каждым шагом выступал из тумана все отчетливее. Это и вправду оказалось жилье – невзрачная изба с заколоченными окнами и дверями. Фельдфебель постучал тут и там, но внутри все безмолвствовало, никаких признаков жизни. Может, взломать? Но чуть в стороне стоял еще один дом. И хотя он был так же черен и негостеприимен, в нем угадывалось тепло и запах дыма, а через щели законопаченных окон сочился слабый свет. Бройер с силой дернул запертую изнутри дверь.