От жути Бройера передергивает. Он прибавляет шагу и спешит дальше. Натыкается на дорогу, забирающую влево. Безвольно следует колее. Где-то за спиной чует жилье. Сверху свистят снаряды. Впереди поднимаются в небо три плотных сернистых облака, по форме напоминающие гриб. Земля вздрагивает легкой дрожью, вдогонку глухо ухает тяжелая артиллерия. Должно быть, там Гумрак… на секунду нога зависает в воздухе: может, лучше в обход? Но идти по глубокому снегу страшновато. Хотя не все ли равно. Завтра двадцать четвертое…

Постепенно из-под белой глади вырастает поселок. Заснеженные крыши изб, каменный дом в несколько этажей, внушительная своенравная башня, далее железнодорожные вагоны, застывшие локомотивы. По обеим сторонам дороги картина меняется. Кажется, идешь по обгоревшему снегу. Все усеяно разным хламом: расщепленные доски от сараев, заборов и телег, камни, рельсы. Между ними зияют круглые воронки и черные дыры развороченных подвалов и землянок. Серый дымок, вырвавшись из опустошенных недр, низко стелется по земле тонкой стрункой. К запаху едкой гари примешана тошнотворно-сладковатая добавка, которая удушливо тяготела летом на полях горячих сражений. Тогда они пахли падалью и трупами. Вжиг-вжиг-вжиг раздается откуда-то сбоку. Земля сотрясается от рьяных ударов. На южной окраине поселка полыхает огонь. Чуть дальше бродит среди развалин человеческая фигура, что-то высматривает. Вид как у древней старухи. Но это солдат. Бройер чувствует, как снова накатывает парализующая усталость. Куда он хочет? Никакого штаба в Сталинградском давным-давно нет. Забиться бы в какую-нибудь щель и ждать конца!

Солдат исчезает под землей. В том месте, где он скрылся, вьется жидкий дымок, а значит, есть жизнь. Едва передвигая ноги, Бройер идет по обломкам в ту сторону. Соскальзывает в яму. Маленькую темную, едва прикрытую железным листом. Капли дневного света, просачиваясь через щели клацающей крыши, льются на грязные лужи. Бройер пригибается. Спина вжимается в стену, руки нащупывают влажную глину. В пульсирующей полутьме здоровый глаз силится разглядеть детали. Безгласные скорчившиеся у стены или растянувшиеся на земле тела – неужели все покойники? Никто не шевелится, не говорит. Ах, вон и солдатик, которого он заприметил на улице, сейчас притулился на корточках возле бездверной печурки! Проталкивает сырые дрова поближе к жару. Стеклянные, потухшие глаза смотрят на пламя, безразличные ко всему окружающему, рот открыт, подбородок дрожит по-стариковски… Но есть здесь и мертвецы! Это ясно по жуткой вони, которую Бройер учуял еще наверху, – этакую тошнотную окрошку из пота, гноящейся плоти, человеческих испражнений и… да, тления! Бройер чувствует, как все тело заходится в дрожи. Неведомая внезапная сила гонит его прочь, главное прочь, подальше отсюда. Какими соблазнительными представляются вдруг мороз, снег и одиночество по сравнению с разлагающейся мертвой плотью и гниющей жизнью. Но Бройер медлит. Кажется, он слышал свое имя! Уж не горячка ли это? А может, галлюцинации? Или рана на голове играет с ним злую шутку? Но вот опять, теперь уже отчетливее, как будто за стеной кто-то зовет.

– Бройер!

Бройер в страхе вздрагивает. Затаив дыхание, прислушивается… И вот уже снова!

– Бройер… я здесь!

Спотыкаясь о чужие руки и ноги, он устремляется в угол, к бесформенному мешку. Серый свет, проникающий сверху через щели, падает на желтое, словно обтянутое пергаментом лицо. Контуры головы едва белеют. Мягким пушком покрыт заострившийся подбородок. Вокруг глаз, неестественно огромных, легли глубокие черные тени. Бройер чувствует этот буравящий взгляд. Опускается на колени.

– Визе!.. Вы?

Рот – только штрих – открывается в вымученной улыбке, обнажая корни верхних зубов.

– Да, Бройер, он самый. Вот такие дела!

Снова гремит, на этот раз уже совсем близко. Зычно лязгает железо, в яму сыплются комья земли и снега. Человеческая плоть вокруг шевелится и стонет. В порыве уберечь, Бройер склоняется над раненым.

– Господи, Визе, как вас занесло в эту жуткую дыру?

Лейтенант на секунду закрыл глаза. Но вот они снова открылись – большие и ясные. Будто угасающее тело отдало им последние силы.

– Бог поругаем не бывает[51], – провозглашает Визе мудрый девиз своей юности. Бройер по-прежнему ничего не понимает. Хочет поскорее прояснить и забрасывает товарища вопросами. Но Визе как будто не слышит. И продолжает, тихо и спокойно:

– Тяжело умирать… умирать вот так.

Он говорит о вине, и рассказ его сбивчивый и бессвязный.

– Я все видел и ничего не предпринимал. Думал, прошустрю своим путем, в стороне от большой дороги… Вот и поплатился. – Мысли его то и дело путаются, взгляд меркнет, но всякий раз снова обретает ясность. Визе рассказывает о себе, о родительском доме в маленьком городке на берегу Рейна, о школьных годах. Отец хотел, чтобы он закончил университет, стал учителем. Но у него на уме было совсем другое: он подался на железную дорогу, чтобы получить свободу и возможность после смены с головой погружаться в мир музыки и книг. Судьба ему благоволила, даже на войне, какая не отметила его ни единой царапиной, ни пятнышком. Пока не случилось того подбитого самолета…

Бройер слышал все это и раньше. Но сегодня рассказ товарища предстал в новом свете, в свете его собственного прозрения. И он заставил Бройера забыть о боли и о беспомощном его положении.

– Я останусь с вами, Визе! Найду врача, добуду еды… Послушайте меня, мы прорвемся!

Товарищ только отмахивается.

– По ночам здесь собираются мертвецы и смотрят на меня… Ведь они ни о чем не догадывались… А я, я все смекал, Бройер, все… и я ничего не говорил, ничего не делал! Воображал себя единственным праведником среди погибших душ. Бог поругаем не бывает.

Лейтенант в изнеможении замолкает. Бройер дрожит, чувствуя собственное бессилие. Безрассудное святотатство, этого не должно быть! Он хочет помочь, но не знает как. В темноте пытается нащупать бинты, распознать раны. Он не видит ничего, кроме разорванной, запятнанной кровью шинели.

– Очень хорошо, Бройер, что вы пришли… Теперь намного легче… В кармане кителя, справа… бумаги, письма, солдатская книжка. Возьмите с собой – для моих родителей, для невесты.

Рука Бройера робко ныряет под шинель, на ощупь подбирается к карману. И вдруг содрогается, почувствовав, как пальцы вязнут в теплой клейкой массе. Объятый ужасом, он смотрит в огромные неподвижные глаза, которые говорят, что им все известно…

Пальцы медленно достают замасленную пачку документов. В горле комок, словно на нем затянулась петля.

– Господи, Визе, да я и сам не знаю…

– Вы правы: пути назад больше нет. Но вы вернетесь домой… Когда-нибудь. Совсем другим вернетесь вы в другой мир… Я знаю. А теперь ступайте! Здесь вам не место… Бройер, прошу вас, идите, идите!

И Бройер уходит.

Он бредет по укатанной дороге, все еще заволоченной серной дымкой. Путь устелен изуродованными трупами, кусками плоти, оторванными конечностями. Поблескивают алым еще свежие лужи крови, от которых поднимается едва заметный пар. Мимо проносятся грузовики, как загнанные звери. Ничего этого Бройер не видит. Он все еще ведет беседу с другом, отмеченным смертью. Виновен! Как сжимается грудь. Да, виновны мы все!

Навстречу ему понуро влачится человек, не обращая ни на что внимания. Бройер в остолбенении замирает, он узнает его.

– Господин пастор!

Потухшее лицо обращается к Бройеру.

– Господин пастор, скорее, идемте со мной! Там Визе… Лейтенант Визе, вы же его знаете! Он при смерти!

Пастор устало проводит рукой по впалым щекам:

– Визе, маленький лейтенант… Вы правы, тут многие умирают! А мне на станцию надо… Что с вами стряслось? Ранило в глаз? Давайте со мной, может, врач вас осмотрит… Нынче дел у него не так много. Все, кто в силах передвигать ноги, ушли.

Бройер словно в забытьи следует за пастором. Мысли его далеко. Он бредет, спотыкаясь, оставляя за собой мертвых и раненых, показывается врачу.