Оба штабных легковых автомобиля с треугольными черно-бело-красными флажками сперва направились к румынскому штабу, располагавшемуся на хуторе Платонов. Генерал, облаченный в элегантное меховое пальто и фуражку с золотой филигранью, молча сидел рядом с водителем в большом сером лимузине марки “Хорьх”, окутанный дымом толстой бразильской сигары. Бройер, которого генерал не удостоил вниманием, расположился на заднем кожаном сиденье. Ориентировка, переданная штабом 1-й румынской кавалерийской дивизии, была скуднее некуда.

– Удивительно, как русские смогли подвести сюда всю эту артиллерию совершенно незаметно, – доложил немецкий офицер связи. – На нашем участке удалось отразить все атаки, но они велись без применения танков. Наши соседи слева, на которых, очевидно, пришелся основной удар, противнику, кажется, уступили, и неприятелю удалось осуществить прорыв. Более точных сведений нет. У нас нет с ними прямого соединения, а телефонная линия нашего корпуса повреждена еще с утра.

– Естественно, – озлобленно буркнул генерал. – Кроме того, нам могут быть не важны эти сведения.

Они продолжали путь. Автомобили обогнали несколько небольших колонн техники с орудиями, медленно двигавшихся в направлении своих новых позиций, и устремились к высоте 218.

Зондерфюрер Фрёлих подготовился к кинопоказу на отлично. В церкви повесили большой экран; пробный пуск киножурнала показал, что изображение и звук на высоте. Теперь Фрёлиху оставалось ждать возвращения Унольда и Бройера у себя на постое. С ним сидел капитан Эндрихкайт, чья полевая жандармерия удерживала толпившийся перед кинотеатром народ. Расстегнув мундир, он потягивал из трубки с крышкой зеленую махорку, к пряному аромату которой пристрастился, и уже в четвертый раз подливал себе из посудины дымящийся кофе. Золотисто-желтый пирог, самое совершенное чудо из всех чудес, которые только могли свершиться на крышке от кастрюли, к глубокому сожалению Херберта, все уменьшался. При этом с уст капитана не слетело даже слова одобрения – настолько он был погружен в беседу с зондерфюрером. Они уже успели поговорить о родине, о последнем отпуске – настал черед поговорить о войне.

– Видите ль, – в задумчивости протянул Эндрихкайт, – я ничего против войны сказать не хочу. Война была всегда и всегда будет…

Тут он с некоторым смущением вспомнил, что когда-то рассуждал иначе. Тогда, в восемнадцатом году, когда он возвратился домой, все еще ощущая в костях шквальный огонь Сен-Миеля, он, как и почти все вокруг, считал, что мнение может быть только одно: чтобы больше никогда такого не повторилось! Чтобы никогда больше не было войны! И вот ненароком оказываешься снова в нее ввязавшимся… Ввязавшимся по самые уши, вопреки всем благим намерениям. А все так неспешно, безобидно и мило начиналось… Пересмотр Версальского договора казался справедливым, а стороны – готовыми к примирению. Соседи будто бы шли навстречу – Австрия, Судетская область, Мемельланд пали, как падают спелые яблоки с дерева. Дать полякам по репе? Дозволительно: если верить Геббельсу, они и впрямь стали вести себя слишком дерзко. Да это, по сути, и была-то всего-навсего полицейская операция. Кроме них, все стояли по стойке смирно – ну, поглядите! На взятии Варшавы и Модлина все вообще могло закончиться: объявления войны оставались лишь на бумаге, а на деле мало что происходило. Однако война была войной и ей и оставалась. И когда в конце концов Франция – та самая Франция, за которую некогда четыре года тщетно проливали кровь, – рухнула, точно от удара молнии, все вновь успокоились. Гитлер оказался парень не промах! Провернул все, умудрившись избежать повторения Вердена, Соммы и “брюквенной зимы”[6]. Отделался легко, почти без потерь. Та пара-тройка погибших, о которых он время от времени давал тщательный отчет, были, в общем, не в счет. То, что в тот момент именовали громким словом “война”, вряд ли можно было даже принимать всерьез – пока не заварилась эта каша с Россией… Эндрихкайт до сих пор хорошо помнил тот ужас, который пронзил его до костей, когда по радио передали невообразимую весть. С первого дня в воздухе витало некое дурное предчувствие. И хотя поначалу даже здесь дела шли довольно гладко, если соотнести с тянущимися в неимоверную даль просторами, продвигались они медленно. Где тут вообще был конец? У Сталинграда? На Урале? Или и впрямь только во Владивостоке? Начались контрудары, настала зима сорок первого, потом эта гнусность с Москвой… Фанфары умолкли, о потерях давно перестали сообщать. Они, черт побери, сами того не ведая, вновь угодили из череды бодрых походов прямо в эпицентр мировой войны, не зная, почему и как так получилось…

– Вот эта с Россией история, – произнес Эндрихкайт, пуская через стол клубы густого табачного дыма, – она мне совершенно однозначно не по нутру. Это ж была глупость откровенная!

На самом деле он лишь выразил мнение, к которому некоторые солдаты на Восточном фронте в тот момент пришли дорогой ценой. Но Фрёлих придерживался иных воззрений.

– И почему же вы называете это глупостью, могу я поинтересоваться? – парировал он. – Может, нам следовало подождать, пока большевики сами бы на нас накинулись? Русские уже давным-давно стремятся к единственной цели: добиться мирового господства.

– Вы это точно знаете, милейший? – отозвался капитан. – Да, я, конечно, понимаю, вам там в Прибалтике красные в печенках засели. Обошлись с вами и впрямь неласково. Но как они подготовились к войне? Что сделали? Построили несколько укреплений. Имели все основания, кстати. Но силы, взаправду необходимые для нападения – танки современные, авиацию настоящую… Они ж это все соорудили прямо на ходу! Нет уж, дорогой мой, не так все с ними просто!

Он вытащил большой носовой платок в серую клеточку, громко высморкался и задумчиво отер платком бороду.

– А что до целей, – продолжил Эндрихкайт, – сперва говорят: “Цель – уничтожить большевизм!”, а потом вдруг бац! И цель наша – “жизненное пространство”. Выясняется вдруг, что немецкий народ жить не может, если границы его пространства ближе Урала!

– Дух немецкий утвердится – целый мир оздоровится![7] – пафосным тоном вставил Фрёлих.

– Но если представить, уважаемый, что мир вовсе и не болен? Видите ль, доктор-то направляется туда, куда его зовут… Неужто, будь вы крестьянином или управляющим угодьями, вы хотели бы оказаться здесь? Иль, может, хотели бы быть лесником в этом нашпигованном партизанами лесу?

– Мы, балты, всегда были в авангарде культуры, – с особым усилием подчеркнул Фрёлих. – Если уж на что и годна Россия, то исключительно благодаря нам!

– И в благодарность за ваш, без сомненья, совершенно бескорыстный вклад они вас выставили, – расхохотался капитан. – Вот уж нет, дружочек, нет, не так все просто! И что Адольфу и самому от своей затеи было несколько не по себе, вы наверняка могли заметить по тому, как он нам до последней минуты лапшу на уши вешал со своей так называемой восточной кампанией! Каких только слухов не ходило – Сталин, видите ль, присоединился к Тройственному пакту! Молотов затеял национальную революцию и просит у нас парочку дивизий – так, в качестве дружеской поддержки! Русские открыли проход к Ирану, вот уже несколько недель наши эшелоны идут по Украине! И кто же распространял все эти небылицы? Самые что ни на есть серьезные люди – парторги, предводители штурмовых отрядов, железнодорожники! Племянница моя, Эмма, писала мне из Берлина, что ее бумажная фабрика получила от партии заказ на две тысячи красных флажков с советской звездой к приезду Сталина! От партии, именно что на настоящем бланке с настоящей печатью начальника окружного отдела пропаганды! Для чего вот это все? Да потому что, видите ль, было ясно, что никто добровольно в эту войну ввязываться не будет! Что грядет большой скандал!

– Не позволит ли господин капитан, – крайне официозно ответил Фрёлих, – мне в этом отношении придерживаться совершенно иного мнения? Но сейчас это, впрочем, неважно. Наш фюрер посчитал эту войну необходимой для того, чтобы раз и навсегда уничтожить большевистскую чуму, и мы должны продолжать вести ее до победного конца!