О, этого добра у них тоже хватало. Казначей отпустил Бройеру две бутылки “Хеннесси” – за деньги, разумеется, а еще из уважения к Рыцарскому кресту и деревянной руке майора, о которой не преминул рассказать Бройер.

Хутор Питомник, когда-то лежавший к юго-востоку от аэродрома, в те январские дни существовал только на карте. Там, где прежде тянулись ряды изб, теперь торчали две-три жалкие лачуги и несколько обугленных остовов печей, а улицу – насколько хватало глаз – запрудила мототехника. Грузовики, легковые автомобили, тягачи, автобусы, орудия всех видов и мастей, покрытые побелкой или асфальтово-серые, припорошенные снегом, неподвижно стояли, застыв как мертвые истуканы. Жизнь Питомника переместилась под землю, словно прогрызенную и изрытую гигантскими мышами-полевками. После 10 января сюда бесконечным потоком стекались с запада отступающие части.

Блиндаж каких тысячи, устроенный глубоко под землей и протопленный жаром маленькой буржуйки, набит людьми под завязку. Они сидят на корточках или тесно стоят плечом к плечу, с благодарностью вбирая каждой клеточкой скудное тепло, дрожь пробегает по их телам, когда входной люк открывается и, улучив момент, зимняя ночь на несколько секунд проникает внутрь, пощупывая воздух ледяными пальцами. Крышка люка хлопает часто. Все новые и новые люди спускаются вниз по ступенькам, оттаивают под действием печного жара и выходят из одеревенелого оцепенения.

Зажатый между потными, безмолвствующими телами, сидит на корточках лейтенант Харрас. Голова, почти невидимая за серым подшлемником, откинута к липкой стене, меховая шапка сползла на глаза. Он забылся, но сон его беспокоен, дыхание тяжелое – от влажной одежды, сапог, отмороженных пальцев и гноящихся ран исходят удушливые испарения. Под грязным бинтом сверлящей болью напоминает о себе раздробленная пулей рука, теперь лежавшая на поджатых коленях. После масштабного наступления русских Харрас переживал трудные дни – с тех пор как отбился от своей части.

Притесненный нежданными квартирантами на углу стола, сидит в компании двух солдат законный обитатель блиндажа – казначей; все трое, порядком взвинченные, сверяют при свете свечи длинные списки. Опять неувязка! Дня не проходит, чтобы отдел снабжения не обокрали. Маленькие заплывшие глазки казначея с подозрительностью заглядывают в безразличные лица окружающих, а потом обращаются к консервным банкам, хлебу и внушительным порциям жира – предметам ревизии, для верности разложенным на столе. Гнев охватывает Харраса всякий раз, когда они ненароком попадают в его поле зрения. Появившись в блиндаже, лейтенант попросил казначея выдать ему паек. Тот испытующе осмотрел его сверху вниз:

– При какой части будете?

– Да я не при части… Я сам по себе.

– В таком случае ничем не могу помочь. Согласно распоряжению пайки выделяются только в групповом порядке. Единичные случаи в расчет не берутся.

Он не смягчился, несмотря на мольбы и угрозы. Ни Харрас, никто другой из солдат-одиночек, бродивших тут повсюду, не получил от казначея ни кусочка хлеба. Дать бы в морду этому мерзкому жирдяю! “Вот сволочь! – с горечью думает Харрас. – Крыса чернильная! Упертый глупец!” Харрас досадует на вечное свое невезение. Давеча на аэродроме, когда случилась бомбежка, он поживился хлебцами и глюкозой, облегчив багаж одного фельдшера, который услышал крики раненых и бросился на помощь. И с чем он остался? Ни с чем! Все его богатство свистанули в первом же блиндаже… Больше ни на кого нельзя положиться! – с тревогой констатировал он. – Раньше ничего подобного в немецком вермахте не случалось: чтобы солдат обокрал офицера – слыханное ли дело!

– Господин лейтенант!

Харрас чувствует, как чей-то локоть осторожно тычется в бок. Он видит камуфляжную куртку, из-под капюшона с белой оторочкой доверительно выглядывает заостренное лицо с круглыми лукавыми глазками.

– Кажись, вы тоже не больно разжились харчами, господин лейтенант?

Харрас отворачивается. Он не из тех, кто отвечает на глупые вопросы.

– Не знаете, часом, где находится штаб? – ничуть не смущаясь продолжает расспрашивать человек с лицом землеройки.

– Какой еще штаб!

– Штаб третьей моторизованной.

– Нет!

Парень задумчиво почесывает тыльной стороной ладони влажный нос.

– Вот досада, – в голосе слышно искреннее огорчение. – Ведь если ты вернулся от русских, надо ж, наверно, в штаб… Там рано или поздно накормят.

Харрас прислушивается.

– Вы что, были у русских?

– Так точно, – усердно кивает куртка, – нас взяли под Дубинским – или как это гнездо называется, – меня и еще двух, ну, и парочку румын. С румынами они не церемонились, а нашего брата приветили очень даже дружелюбно.

Харрас мигом воспрял. Да и другие тоже очнулись от дремотного забытья.

– Ты что, и впрямь у русских в гостях побывал?

– Давай, парень, не томи, рассказывай! Как там?

Солдатик обрадовался – да и как не обрадоваться, когда к тебе вдруг столько внимания, – и затараторил:

– Русские… о, эти русские вовсе не дураки! Хитрющие бестии… Ну да, забрали, значит, сперва оружие. Ножи, часы, зажигалки, конечно, тоже поизымали. А потом навалили перед нами еды: хлеба сколько хошь, колбасу там, сало, сыр… – Слушатели жадно смотрели в рот рассказчику, как дети, которым вещают про рай. – После явился комиссар, чернявый такой, и начал лопотать по-немецки, да живенько так. Спрашивает, не желаем ли мы назад, к своим, то бишь воротиться, а заодно и передать, что пора это дело заканчивать. Один-то наш заупрямился. Думал, все розыгрыш, просто в спину хотят укокошить. Ну, так он и остался. А мы двое сразу согласие дали, нас и отпустили тогда.

– Да ладно заливать, так прям и отпустили?

– Так и отпустили, вернули все вещи, а потом отпустили… разве что смеялись еще и махали руками на прощанье.

Воцарилось молчание. Но потом кто-то робко спросил:

– А почему сразу там не остались?

– Остаться?.. Слушай, да мы были рады ноги унести! А что если все пропаганда, если только из-за этого с нами сюсюкались. И как наберется нашего брата побольше, так всех и перестреляют!

– Верно говоришь! Ясное дело, все это дудки. Чистой воды пропаганда!

– Кто ж его поймет…

– Вы лучше вот что скажите, – спрашивает Харрас, – встречались ли там немцы? Эмигранты или еще кто?

Солдатик напряженно думает.

– Был там один наш, – произносит он наконец, – рыжий такой, небольшого росточка. Но только ему не разрешалось много болтать с нами, да и комиссар смотрел в оба. Рыжий только привет передал товарищам и сказал, чтоб мы все переходили на другую сторону, что Гитлер один во всем виноват и что у Красной армии на наш счет самые лучшие намерения.

Слышится вымученный смех.

– Представляю себе какие!

– Чтоб мы переметнулись – вот куда эти недоумки целят! Нет уж, лучше подождем, пока Адольф нас вытащит!

– Говоришь, немецкий солдат? Быть того не может!

– Да наверняка переодетый русский! Вы не знаете, на что эти черти способны.

– Или еврей! Каждый еврей по-немецки калякает.

– Так значит, рыжий? Ноги колесом, уши торчком. Знавал я одного такого. До тридцать третьего торговал в Финкенвердере мышеловками.

– Тихо! Дайте человеку сказать!

– Ну, стало быть, – продолжает солдатик, – тот, кто на нашего смахивал, и говорит: спросите, дескать, фельдфебеля вашего, он и в сводках упоминался, и на другой стороне побывал. Он точно в курсе, каково у русских; вот только придется попотеть, чтоб выудить из него правду… Не припоминаете, господин лейтенант? Было время, все только и судачили об одном офицере… С собачьей такой фамилией![48]

– Вы замолчите наконец или нет?! – вклинился громоподобный голос казначея. – Или держите язык за зубами, или выметайтесь отсюда! При такой трескотне невозможно работать!

Солдаты, не скрывая злобы, притихли. В глубине кто-то слышно выругался: