Эндрихкайт подошел к двери и позвал обер-вахмистра Кляйнке – тот все еще топтался на улице, не понимая, что случилось. Они прошли войну вместе с первого дня. Рука Эндрихкайта тяжело легла на плечо товарища.

– Присядь-ка, Генрих! – молвил он. – Давай потолкуем маленько, только ты и я.

Свеча давно догорела. Но мужчины продолжали сидеть в темноте. Они говорили о Лакоше, задумавшем переметнуться к русским, чтобы спасти 6-ю армию, о войне, о справедливости и о том, как наступает конец. О всяких разных вещах, которые лезут в голову, когда подводишь под жизнью черту – капитан все больше углублялся в прошлое. Он рассказывал о детстве, о тишине и просторе мазурских болот… А еще о картине, висевшей в деревянном его домике, на которой рыцарь, бесстрашно выпрямив спину, скакал между Смертью и Дьяволом навстречу цели – неприступной крепости!

Носильщики-санитары с растерянным видом снуют туда-сюда. Руки у врачей трясутся, и то и дело звякают об пол инструменты. Надрывные голоса, крики, проклятия наполняют помещение, бред, хрипы и стоны тяжелораненых звучат еще тревожнее, чем всегда. Что стряслось? Что означал смертоносный огонь минувшей ночью?

День принес новые потоки раненых. Они рассказывают, и глаза их полны ужаса. Фронт разбит. Русские наступают!

После обеда с противоположных высот полетели первые бронебойные снаряды. Вечером звонок от начальника медслужбы корпуса:

– Снимайтесь немедленно и уходите!

Рука штабс-врача дрожит. Он едва удерживает трубку.

– Уходить? Но как… Куда уходить!

– Да куда-нибудь в тыл… Нет, не в Питомник, это бессмысленно… В Гумрак! Там еще есть место!

– В Гумрак… А как же техника, господин полковник… и горючее… У меня шаром покати! А нужно двадцать грузовиков, господин полковник… или пятнадцать, хотя бы десяток! Десять грузовиков, господин полковник!

– Дорогой мой, подумайте! Ну откуда мне их взять?.. Нет, извольте сами выкручиваться! Вам там на месте виднее. Как-нибудь справитесь!

– Но… господин полковник… господин полковник!

Все. Связь прервана. На другом конце повесили трубку!

Врач прыгает в кюбельваген и уносится в снежную ночь, летит вниз до Карповки, потом назад в полыхающую, выпотрошенную бомбами Большую Россошку. Пытает счастья в штабе полка и в штабе дивизии, бросается к обозам и базам снабжения. Но мир остается глух к его мольбам, никто даже не слушает. А если ненароком и проявит интерес, то только на секунду, которая неизменно заканчивается сочувственным вздохом. У всех свои заботы, и они совершенно иного свойства.

Врач попадает под бомбы “У-2”. Впереди, метрах в тридцати разрывает радиопередвижку. Из горящей машины они с водителем вытаскивают залитых кровью людей. Еще двое раненых в дополнение к шести сотням – единственный трофей, которым удалось поживиться после сегодняшней одиссеи.

На следующее утро дело как будто двигается с мертвой точки. Двенадцать грузовиков, пыхтя и дымя, причаливают к госпиталю. Пустая колонна, доставившая из тыла боеприпасы. Носильщики и врачи спешно выносят на улицу раненых, округа наполняется стоном и воем. Раненых укладывают в открытые грузовики, точно сигары в коробку. По тридцать-сорок человек, каждый укутан только в одно одеяло. Доберутся ли они до цели назначения? Да и какая это цель? Все же надежд в этой неопределенности куда больше, чем у тех, кто остался и осознавал свое положение с жуткой ясностью!

Пастор Петерс суетится, носит раненых, укладывает, пытается утешить, перевязывает. Пот заливает его лицо, хотя на дворе мороз. Он работает, чтобы забыться.

– День добрый, господин пастор!

Петерс с недоумением глядит в одичалое лицо.

– Мы уже встречались!.. В штабе дивизии… Лейтенант Харрас!

“Вот оно что – Харрас, тот самый элегантный Харрас!” Пастор безмолвно протягивает руку. Только теперь он замечает на руке офицера грязную пропитанную кровью тряпку.

– Господин пастор, а для меня не найдется местечка в грузовике?

– В грузовике? – переспрашивает пастор. – Нет! Вы же, если не ошибаюсь, еще на ногах… Но вот с раной, надеюсь, помочь смогу. Пойдемте к доктору, там вам сделают перевязку.

Лейтенант испуганно отдергивает руку и прячет за спину.

– Нет, нет, – бормочет он, подаваясь в сторону. – Благодарю! В этом нет необходимости. Пустяки, сквозное ранение. Спасибо!

Машины набиты до отказа. Водители поднимают борта и задвигают щеколды. Конвой рассаживается по местам, взвывают моторы, мощные колеса мелят снег, тяжелые грузовики медленно трогаются… И тут же разорванные бомбами, жалкие, измученные голодом человеческие тела, которые до сих пор жались друг к другу, сидя на корточках, вдруг приходят в движение. Все, кто здесь собрался в безумной надежде на чудо, поддавшись порыву, устремляются за отъезжающими грузовиками – люди цепляются за борта и брызговики, за ручки на двери водителя, устраивают давку, пытаясь отодрать товарищей от машины, прилипая к ним, волочатся по земле, пока их не стряхивают под колеса следующих грузовиков.

Но еще больше двухсот человек остается в конюшне! Больше двухсот тяжелораненых слышат шум отъезжающих машин. Больше двух сотен видят, что за ними никто не приходит. Значит, их бросили… Хирург, работавший не покладая рук (зачем вообще он это делает?), вздрагивает от страха, когда до его слуха доносится звериный вопль – тот разливается волнами, прибывающими снова и снова и состоящими из стенаний, стонов и рева. Он видит, как в полумраке барака начинает шевелиться лежачее месиво, видит искаженные лица, глаза с блестящими белками, он видит, как раскачиваются тела, как вытягиваются конечности и бессильные руки сжимаются в кулаки, видит людей, которые день за днем лежали на одном месте, точно покойники, а теперь вставали и, никого не замечая, устремлялись вперед. На его глазах серая масса грузно и неуклюже, будто лава, ползет к выходу, но потом, спадая, застывает. Стоны и крики стихают, оборачиваясь беспомощным жалобным нытьем.

Санитары выволакивают из барака восемнадцать мертвых, люди погибли в последнем отчаянном сражении за жизнь. Остальные чувствуют себя побежденными и, покоряясь неотвратимому, погружаются в немотствующую летаргию. Они даже не шевелятся, когда нарастает грохот минометного обстрела, не шевелятся, видя ворвавшегося офицера в белом тулупе с автоматом в руке и малой свитой солдат.

– Вы почему еще здесь, доктор? – кричит он. – Живо уносите ноги! Сюда переведен передний край обороны!

– Передовая… в этом сарае? – отрешенно спрашивает врач, развязывая забрызганный кровью резиновый фартук.

– Так точно! Посмотрим, может, еще удастся сдержать русскую братву.

– Да, но… – доктор мельком глядит на офицера и переводит глаза в глубину барака, звенящую безмолвием. Офицер следует за его взглядом. Сразу все понимает и молчит. Потом снова смотрит на доктора, пожимает плечами и уходит. Вырванный из трудового забытья хирург начинает нервно суетиться.

– Сворачивайся! – кричит он. – Уезжаем!

Ассистент складывает инструменты, санитары выносят медицинскую утварь. На дворе запускают двигатель последней машины. Начальник медслужбы и его люди почти в полном составе уже выступили. Хирург останавливает пастора Петерса.

– У меня к вам просьба, господин пастор, соберите всех, кто еще в силах хоть как-то ползти, и отправляйтесь пешим порядком в Гумрак.

– А кто останется с теми, кто уйти не может?

– Я, – отвечает тихий голос. Он принадлежит другому священнику, из католиков. “Я” зависает в воздухе как знамение. И не терпит возражений.

– Провизии хватит на три дня! – говорит врач. Говорит без издевки, не осознавая полного смысла своих слов.

Пастор Петерс прощается с духовным братом, не обронив ни слова, жмет руку. Да и что тут скажешь! Если бы знать, чей жребий лучше? Тех, кто остается и очень скоро попадет в пекло сражения, обреченный на верную смерть; или же тех, кому предстоит пройти двадцать пять километров, борясь со снегом и стужей? Не уготован ли всем один конец? Пастор Петерс гонит мрачные мысли и спешит на улицу. Его зовет новое дело.