Спустя несколько часов лишь двоим удается добраться до лагеря. Они совершенно измождены и безучастны. Душераздирающие крики раненого постепенно сменяются скулежом, час от часу все более редким, но не смолкающим ни к утру, ни к следующему вечеру. С наступлением темноты санитарам удается к нему пробраться, но, когда спустя несколько часов его наконец приносят в лагерь, солдат уже мертв. Фельдфебель Харрас и ефрейтор Зелигер, служивший прежде в наряде в штабной столовой, пропали без следа.

Тем временем Лакошу выпал еще один случай разнообразить скудный паек. Но, признаться, на этот раз не обошлось без последствий – в самом разном отношении. Подполковник Унольд распорядился вырыть для него и командующего отдельный блиндаж. Ворча, истощенные штабные принялись ворочать землю, не понимая, какой в этом прок. Лопаты с трудом входили в промерзшую землю, в некоторых местах приходилось использовать взрывчатку. Перспективы закончить к Рождеству были, мягко скажем, сомнительны. И вот однажды шофера определили в отряд, которому поручено было доставить из Сталинграда оконные стекла и строительные балки. Однако коробка передач подвела их, и солдаты на несколько дней застряли в сотрясаемом взрывами бомб и залпами орудий городе. Покуда остальные укрывались в глубоком подвале разбомбленного дома, Лакош рыскал по окрестным развалинам. На пути ему встретился знакомый с прежних времен унтер-офицер. Любопытную он поведал историю… Провианта, по его словам, у части было вдосталь: муку и зерно они постоянно подвозили с Волги, где во льду торчала наполовину затонувшая баржа. Впрочем, не так все было просто: им приходилось действовать вопреки приказу комдива, а поскольку русские все время держали баржу под обстрелом, некоторые уже поплатились жизнью. К тому же участились стычки с соседней дивизией, на участке которой находилось судно. И хотя сами они, тюфяки, приближаться к старому кораблю не отваживались, они сидели на нем, как собаки на сене.

– Очередная вылазка сегодня ночью, – заключил унтер-офицер. – Снова моя очередь, и со мной еще несколько крепких молодцов. Если все получится, будет еще две недели белый хлеб!

Лакош тут же загорелся: перед ним замаячила перспектива.

– Я, приятель, с тобой! – заявил он. – А если что пойдет не так – я из другой дивизии, и ты меня знать не знаешь.

Они долго препирались, но в конце концов в память о старой дружбе унтер-офицер поддался на уговоры. Предприятие оказалось сложнее, чем предполагал шофер. Чтобы добраться до баржи, необходимо было метров триста пробираться ползком, преодолевая ямы и огибая глыбы льда. Довольно быстро русские заметили движение и открыли шквальный огонь из минометов. Ломающийся лед колыхался и трясся под ними, словно от подземных толчков. Один из солдат, застонав, остался лежать. В итоге они все же достигли изрешеченного осколками и пулями остова. Обратно они, увешанные добычей и обремененные раненым, ползли уже через силу. Когда Лакош наконец, обливаясь, несмотря на мороз, потом, рухнул на пол в бомбоубежище, в руках у него был мешок пшеничной муки и канистра сиропа.

По возвращении его ждал неприятный сюрприз. Пропала Сента! Гайбель, которому Лакош доверил своего питомца, бормотал что-то невнятное – мол, сам уже сбился с ног, расспросил всех в округе. В порыве гнева Лакош со всего маху отвесил ему оплеуху, которую ефрейтор молча стерпел, понимая, что виноват. Оба они с ног сбились в поисках собаки, шофер изобретал все мыслимые поводы, чтобы заглянуть в блиндажи к соседям – но тщетно. Бульдожки не было и следа.

Из рассыпчатой белой муки, сахарина, сиропа, пищевой соды и кофейной гущи унтер-офицер Херберт состряпал изумительное печенье, которое Гайбель с его склонностью приукрашать унылые будни сравнил с миндальным пирожным. Через пару дней на пороге нарисовался сияющий от счастья Херберт с тремя караваями в руках – их ему за то, что он поделился мукой, напекла какая-то живущая невдалеке русская баба. Два дня они как сыр в масле катались, макая краюхи в сироп. Сироп оказался какой-то разведенной то ли бензином, то ли керосином смазкой. У всех начался страшный понос, уничтоживший не только оба рулона туалетной бумаги, но и все набранные калории. Благим намерениям приберечь чуток муки на Рождество воспрепятствовал вновь подступивший голод.

Лейтенант Дирк выкатил две счетверенных 40-миллиметровых зенитки на позиции, установив их в нескольких сотнях метров от штаба в старых советских пулеметных гнездах. Открыть огонь было разрешено лишь в том случае, если русские решат взять блиндажи штурмом. Однако те не торопились, и Дирк со своими людьми днями и ночами торчал рядом с пушками без всякого дела, мрачно наблюдая за воздушной войной, в которой не мог принять участия. Интересно было смотреть, как длинная цепь грузовых самолетов в сопровождении нескольких истребителей широкими кругами поднималась все выше над аэродромом, пока машины одна за другой не исчезали за спасительной пеленой облаков; как внезапно советские истребители прорывали завесу туч и с громким воем устремлялись к немецким “мессершмиттам”, вступая с ними в воздушный танец. Внизу, задрав головы, за сражениями наблюдала пехота, точно то были спортивные состязания.

– Вон там, вон там – гляди, как близко подобрался!.. Ей-ей, он его достанет!

– Поторопился он на вираже… Рановато подрезал! Не попадет!

– Ах он скотина! Уходит, подлец!

– Погоди… Погоди… Эх, почти! Удалой парень, черт подери! Спорим, он еще одного подденет?

– Эй, смотрите, спиралью пошли… Видал, Франц? Раз – и нет! За облака зашли. Ну все, сеанс окончен, не видать нам их больше. Гады…

Стоило трем несчастным истребителям, без устали рассекавшим небо, на минутку присесть, в дело вступали русские бомбардировщики. Видно было, как сверкают над аэродромом их серебристые фюзеляжи, как отрываются и летят вниз крохотные точки. Спустя миг над землей вырастали черные грибы, а если дым взвивался столбом – значит, попали в склад с горючим.

Как-то раз они поторопились – два истребителя еще были в воздухе. Поколебавшись, русские открыли огонь из всех орудий. Но оторваться от севших им на хвост “мессершмиттов” не удается, те атакуют снова и снова. Вот за одним из бомбардировщиков потянулась полоса дыма – он подбит! От него отделяются две точки: одна стремительно падает вниз, над другой внезапно раскрывается белый купол. Все более плавными маятниковыми движениями пилот приближается к тому месту, где дислоцируется со своими солдатами Дирк. К нему со всех сторон устремляются пехотинцы. Парашютист набирает скорость, опускается ниже, вот уже можно различить голову и конечности. Внезапно с высоты раздается несколько выстрелов.

– Эй, да он стреляет! – хватается за оружие отряд.

– Не стрелять! – командует Дирк. – Он просто перепугался!

Летчик тем временем достиг земли. Парашют в последний раз надувается, волочит парня еще какое-то время по снегу и накрывает его с головой. Пехота осторожно подбирается ближе. Тот больше не стреляет – либо потерял при приземлении ствол, либо кончились патроны. Подчиненные Дирка расправляют полотно, высвобождают запутавшегося в тросах; он с трудом поднимается и в нерешительности оглядывает врагов, выжидая, что будет дальше. Он низкорослый и щуплый. Юношеское лицо его одутловато и испещрено ссадинами. Кто-то срывает с него шлем – на лоб падают пряди непокорных светлых волос. Лейтенант дает ему прикурить. Трясущимися руками русский подносит сигарету ко рту, поспешно и отрывисто затягивается. Тем временем подоспел капитан Эндрихкайт.

– Не повезло тебе, парниша, – усмехается он. – Неудачное ты выбрал время, чтоб попасть в плен!

Прихватив пленного, офицеры направляются в штаб. Сбегается толпа зевак, бурно обсуждающих, ликвидируют его или нет.

– Ликвидируют?!

– А то! Либо прикончат его, либо отпустят. Нам самим жрать нечего!

– Ну, знаешь ли, я б в таком случае отпустил.

– Вот болван! Отпустить большевика собрался… А вдруг это комиссар!..