На праздновании дня рождения кайзера, который мальчишки ежегодно “тайком” отмечали в классной комнате, покрыв преподавательскую кафедру старым имперским военным флагом – гимназия их была весьма почтенным заведением, главной задачей своей видевшим терпеливое и снисходительное воспитание чванливых отпрысков восточно-прусского поместного дворянства и доведение их до выпуска, и Бройер, сын чиновника среднего ранга, относился к самым низким слоям воспитанников, – так вот, на этом праздновании штудиенрат Штраквиц непременно являлся почетным гостем. Будучи не просто учителем, а республиканским чиновником, он старался на этих мероприятиях не выделяться, но те из учеников, кто выступал на торжестве с речью, могли твердо рассчитывать по крайней мере на четверку в следующем табеле. Однако случалось, что Штраквиц – любитель закладывать за воротник – прибывал на службу уже в изрядном подпитии, и для мальчишек это был настоящий праздник. Привычную строгость его как рукой снимало, и он дозволял творить во время урока, что заблагорассудится. Лишь когда случалось, что школяры чересчур разбушевались, он разок-другой дружелюбно грозил им пальцем и предупреждал, что вынужден будет “снова натянуть вожжи”. В такие дни Штраквиц, вспоминая свое участие в Первой мировой, произносил поистине воодушевляющие речи.

– Надеюсь, мальчики, – подытоживал обычно он, – когда начнется следующая война, вы все окажетесь в моей пулеметной роте – там и свидимся!

И, пожимая каждому руку, он проникновенно глядел на учеников поверх своего пенсне.

Прошли годы. Бройер уже был студентом, и вот однажды ночью ему приснился кошмар. В мрачном полуосвещенном зале собрались его школьные товарищи из всей параллели; перед ними, держа в руках записную книжечку, стоял штудиенрат Штраквиц.

– Экзамены окончены. Вы отправляетесь на войну! – коротко и жестко сообщил он. – И чтобы сразу ввести вас полностью в курс дела, я назову каждому из вас день, когда вы погибнете.

Бройера трясло от ужаса. Он хотел было вскрикнуть, но не мог издать ни звука. Раскрыв книжечку, Штраквиц спокойно и деловито, словно сообщая оценки за контрольную, начал зачитывать имена по алфавиту, вслед за каждым называя дату.

Абель… Арнольд… фон Батоцки… Брандес… Следующий – он! Бройер хотел было пуститься бежать, зажать уши, но некая высшая сила заставила его замереть.

– Бройер, – учитель строго взглянул на него сквозь пенсне, – двадцать четвертого…

Завопив что есть мочи, он проснулся в холодном поту.

С тех пор как только приближалось двадцать четвертое, Бройера охватывало беспокойство. Он пытался бороться с этим, но тщетно. Звал себя дураком и суеверной бабой, но не помогало. И хотя он не был трусом, в этот день он инстинктивно стремился не подвергать себя особой опасности. И, видимо, как раз вследствие этой внутренней неуверенности именно двадцать четвертого с ним, как правило, приключалась какая-то неприятная история. Остальных Бройер, разумеется, не ставил в известность о своей слабости.

И вот снова наступило двадцать четвертое! Сегодня 11-му корпусу предстояло просочиться по последнему еще не перекрытому узкому перешейку на тот берег Дона и уйти на восток. Русские сделают все, чтобы преградить им путь к отступлению – уж постараются так постараются. День обещал быть ясным и безоблачным. Непрерывные атаки советской авиации разобьют отступающие колонны и разрушат оба моста через реку. Это что, конец? Его парализовал страх. Нет, это не может быть конец, он не мог вот так вот взять и покинуть этот мир. У него оставались незавершенные дела… Должно же было хоть что-то еще оставаться! Предназначение его еще не было исполнено. Из потаенных глубин выросло в нем чувство вины – вины непостижимой, неопределимой, такой, что ничем было не загладить.

– Атака с воздуха! – произнес капитан Эндрихкайт. – Видать, за холмом кто-то засел.

Впереди над дорогой повисли парашютные светящие авиабомбы. От земли исходило красное зарево, время от времени прерываемое желтыми вспышками. Гулкие удары бомб заглушали тарахтение мотора. Дорога пошла под откос, они спускались в долину. Там полыхала деревня. На подъезде к ней дорога расходилась. Бройер и Эндрихкайт вышли из машины. В нескольких метрах в стороне от них стояла почти сгоревшая машина. Еще дотлевали части мотора; по почерневшим ребрам кузова блуждали язычки пламени. Рядом лежал обуглившийся труп шофера. На скукожившемся лице выступали белые зубы и остекленевшие глазные яблоки. Он тянул свои иссушенные, почерневшие руки к небу. Вокруг пепелища грудились русские пленные, держа котелки над слабым огнем. Один из них поставил мертвецу ногу на грудь. Они смеялись и болтали, радуясь, что им досталось хоть немного тепла.

Бройер взглянул на карту.

– Унольд отметил правую дорогу, – сообщил он. – Нет сомнений, этот путь лучше, но уводит далеко на юг. Кто знает, свободен ли он вообще. Полагаю, лучше будет сперва проверить левую дорогу! Она существенно короче. Возможно, колонна сможет по ней пройти.

Эндрихкайт не возражал.

– Да все один черт, – едва различимо пробормотал он.

Вскоре выяснилось, что проехать по дороге почти невозможно. Она была узкой, с глубокими колеями, по которым легковушка беспомощно переваливалась из стороны в сторону. А теперь дорога еще и спускалась крутым серпантином в поросшую кустарником расщелину. Нет, это был не вариант! Бройер собрался поворачивать вспять.

– А ну погодите, – остановил его Эндрихкайт. Его охотничий глаз что-то углядел. – Там стоит кто-то впереди! Может, он нам что скажет!

Капитан выбрался из автомобиля. Бройер безучастно смотрел, как тот, спрятав руки в карманы тулупа, приблизился к человеку в белом камуфляже, стоявшему прямо посреди дороги метрах в тридцати от них. Внезапно он вздрогнул. Человек как-то странно дернулся, и Эндрихкайт рухнул навзничь. В тот же миг в кустах сбоку от дороги засверкали вспышки, верх авто пробила пуля. В мгновение ока Лакош схватил гранату, выскочил из автомобиля, выдернул чеку и швырнул гранату в кусты. Грохот, блеск разрыва. Из кустов повалил густой дым. Во мраке расщелины исчезли две фигуры в белом. Бройер, только сейчас оправившийся от шока, послал им вдогонку несколько пуль из пистолета-пулемета. Чуть поодаль на дороге, постанывая и хрипя, в клубок сцепился с неприятелем Эндрихкайт. Ему удалось схватить противника за ноги и повалить, и теперь он отчаянно удерживал его правую руку с зажатым в ней револьвером. Враг, выпустивший уже две пули, казалось, был готов идти до конца. Лакош кинулся к ним широкими скачками, ища на ходу оружие. Тут он нащупал под плащом штык. “Ага, – смекнул он, – значит, не зря задал мне трепку фельдфебель!” Он выхватил клинок и всадил его в спину человеку, только что выстрелившему в третий раз. Стальное лезвие, скользя вдоль кости, вошло глубоко в плоть. К горлу Лакоша подступил какой-то склизкий, как медуза, ком. Хватка русского ослабла, его грузное тело судорожно затряслось, потом он упал навзничь и больше не шелохнулся. Тяжело дыша, Эндрихкайт поднялся. Отделали его на славу: чудная белая овчинка свисала лохмотьями, лицо было расцарапано, усы торчали веником. На левом рукаве виднелись свежие пятна крови.

– Батюшки, батюшки! – промолвил он, отдуваясь. – Еще бы немного – и конец мне! Вот же ж сволочь проклятущая!

Вытащив пестрый носовой платок, он утер с лица грязь.

– Лакош! Бог ты мой, Карл! – вдруг спохватился он и хлопнул коротышку по плечу своей огромной лапищей, да так, что тот чуть с ног не свалился. – Если б не вы, хоронили бы меня сегодня… Я такого не забуду, мальчик мой!.. Если что понадобится, сейчас иль после войны, ты ни к кому не ходи, а иди сразу к старине Эндрихкайту, смекнул?

– Так точно, господин капитан! – выдавил Лакош, по-прежнему превозмогая тошноту, и осторожно протянул руку для рукопожатия.

В это время возвратился осматривавший окрестности Бройер.

– Там лыжня, – сообщил он. – По всей видимости, русская разведка на лыжах. Максимум четыре-пять человек. Если б было больше, они бы не прятались. Небось, решили, что могут прикончить нас тут втихаря вместе с нашим драндулетом, пока никого нет.