Правдивость изображения не в последнюю очередь достигается за счет рубленых фраз, безличных и назывных предложений – речь запыхавшегося солдата звучит так более естественно. Реконструированный вариант и в этом случае сильно отличен от оригинала: речь героя в нем более сдержанная, “осознанная”, что подтверждается даже вводным словечком “наверно”, ослабляющем напряжение: (“Ну, так вот, спали мы, наверно, довольно крепко (…) Светло как днем, уже полдеревни, наверно, полыхало”)[319].

Стилистические различия настолько очевидны, что невольно напрашивается вопрос: влияет ли (а если да, то до какой степени) на повествование окружающая автора обстановка. Возможно ли, что лагерь как “тотальный институт” порождает у Герлаха готовность сознательно, а может, и бессознательно принимать навязываемую Советами идеологию? Такой точки зрения придерживается Йохен Хельбек, считающий, что военнопленный Герлах – почти безупречный пример идеологического перевоспитания[320]. Я придерживаюсь противоположного мнения. Вполне допустимо, что после пережитого в Сталинграде Герлах прибегал к тем же доводам, какие имелись на вооружении Национального комитета. Это, правда, ни в коем разе не было результатом умышленного дидактического воздействия, но стало следствием полученного в котле опыта. Кроме того Герлах, если судить по заключительной характеристике советских органов безопасности, всегда с настороженностью относился к идеологии немецких коммунистов и советской политике. И еще кое-что можно добавить к вышесказанному: для Герлаха, по его собственному признанию, это была попытка “душевного самоисцеления” – в процессе работы он надеялся “освободиться от сталинградского кошмара”[321] и потому не особо думал о самоцензуре и каких-либо компромиссах. Куда важнее представлялась ему другая задача – как можно больше приблизиться к реально пережитому. Только “в качестве маскирующего воспоминания (по Фрейду), творческий процесс обретал своего рода «целительные свойства»”[322]. Структура книги, то, как Герлах выстраивает воспоминания, подтверждает этот тезис. В “Прорыве” доминирует смесь эпического повествования и диалога. Там почти нет места для анализа и рефлексии. И не без оснований, поскольку, с точки зрения когнитивной психологии, в “Прорыве” воспроизводятся так называемые полевые воспоминания, field memories. Характерной их чертой является то, что они “реконструируют события прошлого, как правило, из исходной перспективы от первого лица”. Воспоминания же наблюдателя, observer memories, выстроены совсем по-другому. В них речь идет о реконструкции событий, о которых мы судим “со стороны”, находясь вне ситуации и производя таким образом “модифицированные версии прошлого, ранее воспринимавшегося из полевой перспективы”[323]. В “Прорыве под Сталинградом” преобладают полевые воспоминания, “Армия, которую предали” соткана из свидетельств наблюдателя – это очевидно, поскольку повествование в лунёвском романе персонализированное и строится по большей части на личных переживаниях.

Насколько проникнута полемикой 1950-х годов “Армия, которую предали” и насколько затушеваны в ней полевые воспоминания, видно на примере одной из глав – по тогдашним временам необычайно проникновенной, почти интимной, где поднимается вопрос о том, виновны ли солдаты и офицеры вермахта в содеянных преступлениях, и если да, то в какой степени? Война на Востоке была войной на истребление, справедливо отмечает Ханнес Хеер в своей работе “Об исчезновении виновных”, построенной на дифференцированном анализе. Однако с другим его утверждением согласиться трудно – с утверждением о том, что литература не знает примеров, в которых бы деяния солдат вермахта приравнивались к преступлению. “Нет ни одного романа, рассказывающего о том, что происходило в оккупированных областях на Востоке и Юго-Востоке, – пишет Хеер, – и нет ни одного героя, который раскаивался бы в своих страшных поступках или более того – выносил бы себе приговор”[324]. Норман Эхтлер доказал, что такое заявление несправедливо и что преступления вермахта уже не раз становились темой художественной прозы[325]. Правда, именно поэтому такие книги и не получали широкого резонанса в обществе и, словно отмеченные маргинальным клеймом, оказывались на задворках коллективной памяти. Генрих Герлах наряду с Теодором Пливье, Генрихом Бёллем, Гердом Гайзером, Хансом Вернером Рихтером, Францем Вольгемутом, Фритцем Вёссом, Вилли Генрихом или Рудольфом Кремером-Бадони принадлежит к когорте писателей, которые не боялись говорить о преступлениях вермахта. В “Прорыве под Сталинградом” Герлах выводит на сцену ефрейтора Лакоша, шофера обер-лейтенанта Бройера: подумывая о дезертирстве, Лакош мысленно перебирает злодеяния вермахта, в которых ему невольно довелось участвовать. Герой “Прорыва”, писавшегося в советском плену, воскрешает в памяти событие, случившееся летом сорок первого, когда в “украинском городе Тальное на северо-востоке Уманского котла” ему повстречалась “улюлюкающая толпа солдат, гнавшая перед собой низкорослых и непривычно смуглых людей”.

Далее от лица Лакоша лаконично рассказывается, как пехотинцы, рабочие и артиллеристы, “понабежавшие из самых разных частей”, надумали казнить группу из 50 евреев-мужчин среднего возраста, над которыми и без того уже надругались самым жестоким образом. Командовать сворой вызвался какой-то унтер-офицер, который “бушевал без удержу”. “Голос он давно сорвал, и из глотки его доносилось лишь звероподобное рычание”. Развитие событий останавливает офицер:

В конце этой жуткой сцены евреи пытаются отблагодарить офицера, но тот решительно их обрывает: “Убирайтесь подобру-поздорову, – резко произнес он, – и больше здесь не показывайтесь”. Прямую речь сменяет внутренний голос героя, принадлежащий Лакошу: