– Все нумера заняты! – поясняя ситуацию, прибавил Лакош. И, обращаясь к Гайбелю, сообщил:

– Вот видишь? Им воевать уже разонравилось. Они сейчас все по домам отправятся.

– По каким еще домам! – ответил Гайбель. – Кстати, и нам, видать, отправиться домой теперь не светит, – обеспокоенно присовокупил он, думая при этом о жене, которой приходилось одной тянуть на себе лавку, и о сынишке Эрнсте, которому был всего месяц от роду.

– Это почему? – изумился Лакош.

– Ну, раз они все поразбежались, надо же кем-то заполнить брешь! А поскольку мы здесь, наверняка нами прореху и заткнут.

– Слышь, ты! – одернул его Лакош. – Тоже мне, стратег! Погоди, тебя еще генералом сделают!.. Глянь-ка вон на того жокея! – перевел разговор он и указал на босого румына в каске набекрень, ехавшего верхом на корове. Оторвав от земли примерзший полусгнивший мешок, Гайбель бросил его солдату. Тот по-кавалерийски ловко поймал его на лету. Чуть поодаль на главной улице послышался шум. С севера в переполненную деревню ворвался табун неоседланных лошадей, спряженных четверками и шестерками, каждой из которых правил обозный. В вытаращенных глазах коней читался неистовый ужас, они вставали на дыбы и с грохотом врезались в машины. Копыта их разъезжались, лошади скользили и падали, утягивая за собой всю упряжку. По земле покатились кубарем люди и животные. Отовсюду раздавалось неистовое ржание, крики и стоны; полевая жандармерия палила в воздух; всех охватила паника. Румыны в меховых шапках теснились у дверей и внутри командного пункта: оттуда пахло едой и порядком. “Пайком будут обеспечены только укомплектованные отряды под предводительством офицера”, – значилось на дверях по-немецки и по-французски. Но разве ж кому это было понятно? Упитанный начштаба был в отчаянии. От постоянных криков у него окончательно сел голос.

– Нихт кушаит, нихт манже! – сипел он. – Кушаит колонн мит официр! Зонст нихт кушаит!

Из задних рядов к нему, раздвигая ряды хлыстом, пробился невысокий смуглый офицер в коротком меховом полушубке, начищенных юфтевых сапогах на кривых, точно сабли, ногах и фуражке набекрень, нахлобученной поверх сверкающей черной шевелюры.

– Позвольте, капитан кавалерии Попеску! Приветствую! – Он протянул упитанному капитану через стол свою правую руку в перчатке. – Мне необходим немедля стойло, сено и овес для мои пятьсот лошадей из первая кавалерийская дивизия!

У капитана аж челюсть отвисла. Он давно уже был сыт по горло, а тут еще и этого с хлыстом принесло!

– И как вы себе это представляете, господин хороший? – процедил он. – Видите, что здесь творится? Какое мне дело до ваших лошадей!

Капитан кавалерии рассек воздух хлыстом и какое-то время громко ругался по-румынски. Вот они, господа союзнички: сперва рот разевают, а как припечет – так им и дела нет! Он тоже давно уже сыт по горло! Последняя капля в чашу его терпения упала еще вчера. Наконец ярость его обрела выражение и по-немецки.

– Мои лошади сражаться! – возопил он. – За кого они сражаться? За Гитлер! За Германия! А теперь им голодать и умирать от холод?

– Я комендант, а не директор цирка! – взвился толстяк, повысив голос настолько, насколько это еще было возможно. – Почему бы вам не забить свою скотину и не накормить людей?!

Он и не подозревал, насколько пророческими окажутся его слова. Коротышка-капитан побагровел. Кого тот назвал скотиной – его драгоценных лошадей? Это истинное чудо селекции? Скормить эти благородные создания, каждое из которых стоило целое состояние, грязным крестьянам? Такое предложение нельзя было даже расценивать как каннибализм – это было настоящее богохульство, и оно могло лишь сорваться с уст варвара.

– Это неслыханно, герр капитан! – взвизгнул он. – Неслыханно! Я буду применить сила, вы это понимать? Сила! Я реквизировать всё… Всё!

И, чертыхаясь, он скрылся в толпе.

– Желаю приятно провести время! – крикнул ему вслед капитан. “Какое нам дело до этих свинопасов?” – думал он, как и зондерфюрер Фрёлих.

По комнате начальника штаба дивизии, широко шагая, прохаживался из угла в угол генерал. Подполковник Унольд стоял, опершись кулаками о стол с развернутой на нем большой картой и устремив невидящий взор в окно. Лицо его было бледнее обычного, резкие складки в уголках рта казались глубже. Внезапно он решительно обернулся.

– Господин генерал, необходимо дать приказ об отступлении, – решительно произнес он. – Расположенные на возвышенности зенитные орудия остались без какой бы то ни было поддержки со стороны пехоты. Еще немного – и у них кончатся снаряды, а значит, мы их потеряем. Высоту окружили уже с трех сторон. Еще полчаса – и может быть поздно!.. Не исключено, что уже поздно, – нервно прибавил он.

– Не надо меня поучать, Унольд! – раздраженно оборвал его генерал. – Я вам уже много раз объяснял, что я не буду отдавать такой приказ. Высоту необходимо удержать – и она будет удержана! Вы знакомы с приказом фюрера?!

– Приказ, согласно которому даже для отвода небольших формирований требуется разрешение фюрера – если господин генерал имеет в виду этот приказ, – был продиктован особыми условиями, сложившимися прошлой зимой. У нас нет резона придерживаться его сейчас.

– Вы что, осмеливаетесь критиковать решения фюрера? – вскипел генерал. – Каждый его приказ для меня священен, понимаете? Священен!

В области своей юрисдикции Унольд, полагаясь на опыт великих полководцев, признавал только железные законы военной тактики. Для него существовало лишь ясное, трезвое рассуждение и холодный расчет.

– Лежащая на мне как на начальнике штаба дивизии ответственность вынуждает меня со всей настойчивостью объяснить вам, что упрямо… – губы его дрожали, когда он произносил эти слова, – именно что упрямо цепляться за высоту двести восемнадцать с позиций военного дела – просто бессмыслица! Даже удержав высоту, мы не сможем препятствовать наступлению русских.

Генерал остановился напротив него, потрясая кулаками.

– Вы хотите, чтобы я попал под трибунал?!

Лицо Унольда застыло, лишь в глазах его горел устрашающий огонь.

– Речь идет не о судьбе господина генерала, – отрезал он, – не о моей судьбе и не о судьбе любого другого солдата. Речь единственно может идти об исполнении нашего воинского долга. Ради этого я готов пожертвовать чем угодно. Однако недальновидный приказ господина генерала не просто ставит под угрозу его исполнение, а грозит нам настоящим бедствием. Господин генерал готов дать врагу уничтожить целое артиллерийское подразделение с дорогостоящим вооружением, и прежде всего с зенитными орудиями “восемь-восемь”, которых нам уже сейчас катастрофически не хватает! И ради чего? Впустую… Впустую, совершенно впустую!

– Совершенно впустую? Геройский подвиг подразделения, сражавшегося до последнего бойца и последнего патрона, всегда будет служить дивизии примером!

Подполковник окончательно утратил самообладание. Слышать такие слова из уст этого трепла! Священный сан гения примерил на себя какой-то шарлатан! Его прорвало, как плотину. Унольд ударил кулаком по столу так, что аж карандаши подпрыгнули, и закричал:

– Я больше не намерен участвовать в этом представлении! Либо мы командуем, как подобает ответственным военачальникам, либо размахиваем руками и бросаемся громкими словами! Но так мы проиграем войну, господин генерал!

Генерал побагровел. Под румянцем проступили пунцовые вены, налились кровью белки его отвратительно округлившихся глаз. Он раскрыл рот, глотая воздух, точно рыба на суше. “Сейчас его хватит удар”, – с надеждой подумал Унольд. Но внезапно кровь отхлынула от сдувшегося генеральского лица, и оно вновь обрело свой привычный желтый оттенок; генерал опустился на стул, обхватил голову руками и съежился. Повисло долгое молчание. Наконец он поднял взгляд. Вид у него был, как у выжатого лимона.

– Не будет у вас рюмки коньяка, Унольд? – изменившимся тоном спросил он. – Нервы мои в последнее время опять расшатались… Думаю, мне надо дать себе отдых.