– Нет, нет! – крикнул я, но он уже крался к алтарю по боковому проходу.

Священник исчез. Мой возглас, вызванный внезапной поспешностью монаха, привлек внимание остальных. Я хотел уйти незаметно, но у выхода образовалась толкучка. Тем временем монах уже возвращался, ведя отца проповедника, без сутаны, в одном мундире. Он взял его за рукав, подтолкнул ко мне, состроил за его спиной многозначительную гримасу и исчез в тени колонны. Мы остались вдвоем.

– Вы хотите... исповедоваться? – мелодичным, мягким голосом спросил меня этот человек. У него были седые виски, коротко подстриженные волосы, напряженное, неподвижное лицо аскета, во рту – золотой зуб, блеск которого заставил меня вспомнить о старичке.

– Нет, вовсе нет, – поспешно возразил я и, пораженный внезапной мыслью, выпалил: – Мне нужна лишь некая... информация.

Исповедник кивнул:

– Прошу вас.

Он двинулся первым. За алтарем, в розовом свете рубиновой лампочки, горевшей перед каким-то изображением, виднелась низкая дверь. Коридор за ней был почти темным. По обе стороны стояли фигуры святых, повернутые к стене, задернутые полотнищами или открытые. Меня поразила освещенность комнаты, в которую мы вошли. Стену напротив двери занимал огромный сейф. На его оксидированной стали чернел большой, инкрустированный эмалью крест. Священник указал мне на кресло, а сам уселся по другую сторону заваленного бумагами и старыми книгами стола. Он и в мундире выглядел как священник; руки у него были белые, выразительные, с сухожилиями пианиста, мертвая сетка голубых прожилок покрывала виски, кожа, казалось, прилегала там прямо к сухой, сводчатой кости, все в нем дышало неподвижностью и спокойствием.

– Я слушаю вас...

– Отец Орфини, вы знаете начальника Отдела инструкций? – спросил я.

Он чуть приподнял брови.

– Майора Эрмса? Знаю. Знаю.

– И номер его комнаты?

Отец Орфини смешался. Он потрогал пуговицы мундира, точно это была сутана.

– А разве... – начал он, но я прервал его:

– Итак, какой это номер, как вы думаете?

– Девять тысяч сто двадцать девять... но я не понимаю, почему я...

– Девять тысяч сто двадцать девять, – повторил я медленно. Я был уверен, что не забуду этот номер.

Священник смотрел на меня со все возрастающим удивлением.

– Прошу прощения... брат Персвазий дал мне понять...

– Брат Персвазий?.. Тот монах, что решил привести вас? Что вы о нем думаете?

– Но я действительно не понимаю... – сказал священник. Он все еще стоял у стола. – Брат Персвазий возглавляет ячейку орденского рукоделья.

– Полезное дело, – заметил я, – а что это за рукоделье, разрешите узнать?

– Вообще говоря, литургические принадлежности, облачения, предметы культа...

– И это все?

– Ну, скажем, по специальным заказам, например, для Отдела Эс-Дэ, недавно была изготовлена, как я слышал, партия подслушивающих кипятильников для чая, а Геронтофильная секция изготовляет одежду и всякие мелочи для больных стариков, например, митенки с пульсографами...

– С пульсографами?

– Ну да, для регистрации тайных влечений... магнитофонные подушечки для тех, кто разговаривает во сне, – и так далее. Но в чем дело... или брат Персвазий что-нибудь говорил обо мне?

– Он говорил мне о разных...

Я не докончил.

– Сотрудниках нашего Отдела?

– Мы беседовали...

– Извините...

Священник сорвался с кресла, подбежал к сейфу и тремя привычными движениями пальцев набрал номер на цифровом щитке. Стальные дверцы щелкнули и приоткрылись; я увидел груду разноцветных опечатанных папок. Священник лихорадочно перерыл ее, схватил одну из папок и повернул ко мне свое бледное лицо; на лбу и под носом блестели капельки пота, мелкие, как булавочные острия.

– Прошу вас, располагайтесь, я через минуту вернусь!

– Нет! – крикнул я, вскочив. – Дайте мне эту папку!

Я действовал в каком-то наитии.

Он прижал ее обеими руками к груди. Я подошел к нему, впился взглядом в его глаза, взялся за картонный уголок. Он не отпускал папку.

– Девятнадцать... – произнес я медленно. Капля пота, словно слеза, стекла по его щеке. Папка вдруг сама перешла в мои руки. Я открыл ее. Она была пуста.

– Долг службы... я действовал... приказ сверху, – бормотал священник.

– Шестнадцать... – сказал я.

– Пощадите! Нет! Нет!!!

– Сядьте. Вы не выйдете из этой комнаты, пока не получите разрешения по телефону. Вам понятно?

– Так точно! Так точно!

– И вы никому не будете звонить!

– Нет! Клянусь!

– Хорошо.

Закрыв за собой дверь, я вышел через коридор, через пустую, сумрачную часовню, потом по крутым ступеням вниз – снаружи уже не было часового. Я уже хотел вызвать лифт, как вдруг заметил, что держу в руке отобранную у священника желтую папку.

Комната 9129 находилась на девятом этаже. Я вошел без стука.

Одна секретарша вязала, другая ела бутерброд с ветчиной и помешивала чай. Я поискал глазами следующую дверь, в кабинет начальника, но больше никаких дверей не было. Я растерялся.

– Я к майору Эрмсу, с Особой Миссией.

Секретарши словно не слышали. Та, что вязала, считала вполголоса петли.

«А вдруг это какой-то пароль?» – промелькнула мысль. Я еще раз окинул взглядом небольшую комнату. У стен стояли узкие стеллажи с перегородками для бумаг. Над одним из них, удивительно высоко, висел разрисованный цветочками микрофон. Заговорить снова значило бы признать свое поражение. Я положил желтую папку на стол той девушки, которая завтракала. Она взглянула на папку, продолжая жевать. Над зубами розовели бледные десны. Аккуратными движениями мизинца она отодвигала салфетку, в которую был завернут хлеб. Я подошел к стеллажам и в промежутке между ними заметил что-то белое – дверь. Они ее загораживали. Я не задумываясь ухватился за стеллаж и начал отодвигать его. Ряд перегородок над моей головой опасно зашатался.

– Шестнадцать... семнадцать... девятнадцать... – считала пронзительным шепотом вторая секретарша. Ее голос становился все громче. Стеллаж за что-то задел. Дверь была наполовину открыта – она открывалась наружу. Я нажал на ручку и боком пропихнул туловище между дверной рамой и стеллажом.

– Наконец-то вы соизволили явиться! – приветствовал меня юношеский голос. Из-за стола красного дерева поднялся офицер со светло-русой шевелюрой, в одной рубашке. В комнате было очень жарко. Он достал маленькую щеточку из ящика стола.

– Вы запачкались о стену...

Чистя рукав моего пиджака, он продолжал говорить:

– Я вас жду со вчерашнего дня, надеюсь, вы сносно провели ночь? Работа не позволила сегодня мне выйти, но я даже был этому рад, потому что мог быть уверен, что теперь-то уж мы обязательно встретимся – погодите, вот тут еще штукатурка осталась, – однако, однако, я уже так втянулся в ваше дело, что смотрю на вас как на старого знакомого, а ведь мы, собственно, еще не виделись. Меня зовут Эрмс, да вы, впрочем, знаете...

– Да, знаю, – сказал я, – спасибо, не беспокойтесь, майор, это пустяк. У вас есть для меня инструкция?

– Ясное дело, а то зачем бы я здесь сидел? Чаю?

– Спасибо, с удовольствием.

Он пододвинул мне стакан, спрятал щетку в ящик и сел. У него был располагающий облик русоволосого паренька, хотя, присмотревшись поближе, я обнаружил вокруг веселых голубых глаз морщинки, – но это потому, что он улыбался. Зубы у него были как у молодого пса.

– Ну, к делу, дорогой мой, к делу; инструкция, где она тут у меня, эта инструкция...

– Только не говорите, пожалуйста, что вы должны за ней выйти, – заметил я с бледной улыбкой.

Его охватил такой приступ веселости, что даже слезы выступили на глазах. Он поправлял развязавшийся галстук, восклицая:

– Ну вы и шутник! Мне не надо никуда выходить, она у меня здесь. – Он показал рукой в сторону – там из бледно-голубой стены торчал корпус небольшого сейфа. Он подошел к нему, набрал на цифровом щитке номер, что-то заурчало; достал из сейфа толстую пачку бумаг, перевязанную шпагатом, бросил на стол и, положив на нее сильные, большие ладони, сказал: – Я дал вам наш старый орешек – как раз то, что надо. Придется попотеть, ведь вам это впервой, а?