Он рычал как лев. Я стоял бледный, прямой как струна, выжидая, пока гроза пройдет, но она не проходила. Кашенблейд, посиневший, обрюзгший, со вздувшейся лысиной, гремел на весь кабинет, на все Здание:

– А разбегание туманностей?! Что?! Не слышали?! Разбегание!!! Что это?! Кто убегает?! Это подозрительно, больше того – это признание в виновности!!!

Он раздавил меня взглядом; вконец обессиленный, тяжело опустил веки и решительно бросил стальным голосом:

– Болван!

– Вы забываетесь, господин комендерал! – выпалил я.

– Что? Что?! Вы за... а? Вы забыва... Что это? А-а! Пароль! Пароль, хорошо. Ага, это дело другое. Пароль есть пароль...

Он принялся резко вбивать пальцы в клавиатуру. Аппараты зашуршали, как дождь по жестяной крыше. Из них вылетали, подрагивая, зеленые и золотые ленты и скручивались на столе в клубки. Старец жадно читал их.

– Хорошо! – заключил он, сминая все ленты. – Ваша миссия: исследовать на месте, проверить, обыскать, если понадобится – спровоцировать, донести. Точка. Энного числа в час эн, в энном секторе энного района вы будете выэнтованы с борта боевой единицы эн. Точка. Жалованье по категории «Карапуз», планетарные суточные с кислородной надбавкой, расчет нерегулярный, в зависимости от важности донесений. Докладывать постоянно. Связь эн-люменическая, камуфлятор формата Лира-ПиП, если падете при исполнении – посмертное награждение Орденом Тайной Степени, почести по полной программе, военный салют, памятная таблица, занесение в книгу почета... Хватит?! – отчеканил он последнее слово.

– А если не паду?.. – спросил я.

Широкая, снисходительная улыбка озарила лицо комендерала.

– Резонер, – сказал он. – Резонер, а? Хе-хе... резонер... если того, то так... Хватит! У меня нет никаких «если»! Задание получил? Получил! Баста! А ты знаешь, что это? Хе?! – выдохнул он широкой грудью. Щеки у него мягко заколыхались, блеск пробежал по золотым четырехугольникам орденов. – Миссия – это великая честь! А уж Особая – ба! Особая! Ну! В добрый энный час! За дело, парень, – и не давай себя угробить!

– Буду стараться, – ответил я, – а мое задание?

Он нажал на несколько кнопок, вслушался в звонки телефонов, погасил их. Потемневшая перед тем лысина медленно розовела. Он смотрел на меня добродушно, отечески.

– Крайне! – произнес он. – Крайне опасное! Но уж ладно! Не ради себя! Не я посылаю! Общество! Благо! Ой, ты, ты... энный... трудное дело... трудное тело тебе досталось! Увидишь! Трудное, во так надо, потому что, того...

– Служба, – быстро подсказал я.

Он просветлел. Встал. Заколыхались на груди ордена, зазвенели; аппараты и телефоны умолкли; огоньки погасли. Волоча за собой спутанные разноцветные проводочки, он подошел и подал мне могучую, волосатую, старческую ладонь стратега. Сверлил меня взглядом, словно брал пробу, брови у него сошлись, образуя выпуклые бугорки, а подпирали их складки помельче; так мы стояли, спаянные рукопожатием – главнокомандующий и тайный курьер.

– Служба! – сказал он. – Нелегкая. Служба, мой мальчик! Служба... будь здоров!!!

Я отдал честь, развернулся на каблуках и вышел, у дверей еще слыша, как он прихлебывает остывший чай. Могучий это был старец – Кашенблейд...

Еще под впечатлением разговора с главнокомандующим я вошел в секретариат. Секретарши красились и помешивали чай. Из трубы пневматической почты выпал свиток бумаг с моим назначением, подписанный знаком комендерала. Одна из секретарш поставила на каждой бумаге штамп «совершенно секретно» и передала их другой; та вставила всю пачку в картотеку, затем картотека была зашифрована на портативной машине, ключ к шифру уничтожен по акту, а все оригиналы сожжены; пепел, после просеивания и регистрации, был запечатан в конверт с моим кодом и отправлен на специальном подъемнике в подземное хранилище. Все это, хотя и происходило рядом со мной, я наблюдал отстраненно, в ошеломлении, вызванном столь неожиданным поворотом судьбы. Загадочные замечания комендерала, несомненно, относились к вопросам такой секретности, что на них можно было лишь намекать. Раньше или позже меня ознакомят с ними – иначе как я выполню Миссию? Я даже не знал, имеет ли она что-либо общее с пропавшей повесткой, но все это бледнело на фоне моей поразительно быстрой карьеры.

Мои размышления прервало появление молодого брюнета в мундире и при сабле; он представился тайным адъютантом комендерала, поручиком Бландердашем и, многозначительно пожав мне руку, сказал, что прикомандирован к моей особе. Он пригласил меня в кабинет, располагавшийся в том же коридоре напротив, угостил чаем и начал восхищаться моими способностями, по его мнению, незаурядными, коль скоро Кашенблейд доверил мне столь крепкий орешек. Он также восторгался естественностью моего лица, особенно носа, и я наконец понял, что то и другое он считает поддельным. Я молча помешивал чай, полагая, что сдержанность тут уместна как нельзя более. Через четверть часа поручик провел меня по офицерскому переходу к служебному лифту; мы вместе распечатали его и поехали вниз.

– Однако, однако, – вдруг произнес он, когда я уже ступил одной ногой в коридор, – не нападает ли на вас временами зевота?

– Не обращал внимания... а что?

– Ах, ничего... зевающему можно просто заглянуть внутрь, знаете ли... а вы, случаем, не храпите?

– Нет.

– О, это хорошо. Из-за храпа гибнет столько наших людей...

– Что с ними случилось? – неосмотрительно поинтересовался я.

Он улыбнулся, прикоснувшись к чехольчику, который закрывал нашивки на мундире.

– Если это вам интересно, может, посмотрите наши коллекции? Как раз на этом этаже... там, где колонны... это Отдел коллекций...

– Весьма охотно; только не знаю, можем ли мы так свободно располагать временем?

– Разумеется, – ответил он, с легким поклоном указывая мне дорогу. – Впрочем, это не простое удовлетворение любопытства... Чем больше в нашем деле знаешь, тем лучше...

Он открыл передо мной обыкновенную белую дверь. За ней блестела еще одна, бронированная. После набора цифрового замка она раздвинулась, и тайный адъютант пропустил меня первым. Мы оказались в большом, ярко освещенном зале без окон. Кессонное перекрытие покоилось на колоннах, стены были увешаны роскошными гобеленами и ковриками, по большей части в черных, золотых и серебряных тонах. Таких я еще не видел; изготовлены они были из чего-то напоминавшего мех. Между колоннами на вощеном полу стояли застекленные музейные столы, витрины на стройных ножках и тяжелые сундуки с поднятыми крышками. Ближайший к нам сундук был заполнен какими-то вещицами, сверкавшими, как драгоценности; я узнал в них запонки. Должно быть, их были здесь миллионы. В другом сундуке высился холмик продолговатых жемчужин. Поручик провел меня к витринам; за толстым стеклом на бархатной подстилке лежали, удобно освещенные, искусственные уши, носы, зубопротезные мостики, имитации ногтей, бородавок, ресниц, фальшивые флюсы и горбы – некоторые, для наглядности, в разрезе, чтобы показать их внутреннее строение; горбы попадались и надувные, но преобладали набитые конским волосом. Чуть отступив назад, я задел сундук с жемчужинами и вздрогнул. Это были зубы – разлапистые и маленькие, как жемчуг, лопатообразные, с дыркой и без, молочные, коренные, зубы мудрости.

Я поднял глаза на провожатого; тот со сдержанной улыбкой показал на ближайший гобелен. Я вгляделся в него. Он был сделан из саженных бород, бакенбард, париков, нашитых на нейлоновую основу, причем златовласые образовывали на темном фоне большой государственный герб. Мы перешли в следующий зал. Он был еще больше. Под никелевыми отражателями стояли витрины, заполненные троянскими дарами и колодами карт; с лиственничных перекрытий свисали фальшивые протезы, корсеты, костюмы; немало было и поддельных насекомых – сработанные с такой точностью, какую способна обеспечить только могущественная, располагающая всеми средствами разведслужба, они занимали четверной ряд стеклянных шкафов. Адъютант не навязывался с объяснениями, словно был убежден, что собранные здесь corpora delicti[1] говорят сами за себя, и лишь иногда, когда я готов был среди множества экспонатов пропустить какой-нибудь особенно интересный, указывал на него еле заметным движением руки. Так он обратил мое внимание на груду мака на белом шелке под стеклом, которое было отшлифовано так искусно, что над самым холмиком маковых зерен прозрачная пластина утолщалась, образуя сильную линзу, и я увидел, что каждое зернышко высверлено изнутри. Пораженный, я обратился с немым вопросом к поручику; тот лишь сочувственно улыбнулся и развел руками, показывая, что не вправе ничего говорить, а его полные губы, оттененные усиками, сложились в беззвучное слово секретно. Лишь у следующих дверей, открывая их передо мной, он заметил: