Он развел руками.
– Погодите... так он работал на нас?
– Ну конечно! Ведь я на него нажал! Отдел Дэ-Эс поступил бы точно так же, но тогда дело ушло бы из моего Отдела, понимаете? И хотя разоблачил его я, кто-то другой записал бы это на свой счет... но я не поэтому, а только чтобы упростить, ускорить... в интересах службы...
– Хорошо, хорошо... но тогда почему он...
– ...отравился? Разумеется, он решил, что вы-то и есть курьер, которого он ждал, и что вы уже знаете о его измене... он был только пешкой...
– Ах вот как...
– Ну да... дело вовсе не сложное... Не спорю, я превысил свои полномочия, решив не трогать его. И вот, чтобы меня подсидеть, вас послали прямо к старику... интрига...
– Но ведь... я случайно зашел в его комнату! – вырвалось у меня. Прежде чем я успел пожалеть об этих словах, офицер криво усмехнулся.
– Откуда вы можете знать, что вас ожидало в соседних? – буркнул он, опуская глаза.
– То есть как это...
Призрак длинного ряда одинаковых, розовато-седых старичков в золотых проволочных очках, с терпеливой улыбкой ожидающих за своими столами – их нескончаемой галереи в светлых, опрятных комнатах, – проглянул из его слов, и я внутренне задрожал.
– Значит, не в одной этой комнате?
– Разумеется, ведь мы должны работать без риска...
– И в тех, других комнатах тоже?..
Он кивнул.
– И все остальные?..
– Перевербованные, само собой...
– На кого же они работают?
– На нас – и на них. Вы же знаете, как это выглядит; но мы держим их на крючке, на нас они работают – производительнее...
– Минутку... но что он мне плел? О мобилизационных пла... о тысячах вариантов оригинала...
– Ох, это был шифр... опознавательный шифр... пароль... вы его не поняли, потому что это был их шифр... а он-то, конечно, решил, что вы нехотите понять, то есть уже проведали о его измене. Ведь все мы носим нагрудные дешифраторы...
Он расстегнул мундир на груди и показал спрятанный под рубашкой плоский аппарат. Я вспомнил, как хватался за сердце офицер, что вез меня в лифте.
– Вы говорили – интрига. Чья?
Офицер побледнел. Веки у него задрожали, опали; несколько секунд он сидел, закрыв глаза.
– С большой... – прошептал он, – с большой высоты в меня целились, но я невиновен... Если бы вы захотели хотя бы отчасти воспользоваться своими обширными полномочиями и...
– И что?
– И закрыть это дело, я бы сумел от...
Он не закончил. С близкого расстояния он изучал мое лицо. Я видел стеклянные белки его неподвижных, расширенных глаз. Пальцами рук, сплетенных на коленях, он поглаживал, ласкал, выщипывал сукно мундира.
– Девятьсот шестьдесят семь дробь восемнадцать дробь четыреста тридцать девять, – умоляюще шепнул он.
Я молчал.
– Четыреста... четыреста одиннадцать... шесть тысяч восемьсот девяносто четыре дробь три... Нет? Тогда дробь сорок пять! Дробь семьдесят!!! – заклинал меня его содрогающийся голос.
Я хранил молчание. Бледный как стенка, он встал.
– Де... девятнадцать... – попробовал он еще раз. Это прозвучало как стон.
Я не отозвался. Он медленно застегнул мундир.
– Вот, значит, как? – сказал он. – Понимаю. Шестнадцать... хорошо... согласно... согласно... извините меня.
Прежде чем я оправился от изумления, он вышел в соседнюю комнату.
– Погодите! – закричал я. – Погодите! Я...
За неплотно прикрытой дверью прогремел выстрел; следом, как эхо, послышался шум падающего тела. Со вставшими дыбом волосами я застыл посреди комнаты. «Бежать! Бежать!!!» – выло у меня в голове; одновременно, обратившись в слух, я ловил звуки, все еще доносившиеся из-за двери. Что-то слабо стукнуло, словно каблуком об пол. Еще шорох... и тишина. Полная тишина. В щелке приотворенной двери темнела штанина с лампасом. Не отрывая от нее взгляда, я попятился к выходу, нащупал дверную ручку, нажал на нее...
Коридор – я проверил это двумя косыми взглядами – был пуст. Я закрыл дверь, повернулся и привалился к ней спиной. Напротив, небрежно опершись рукой о косяк, стоял в открытых дверях приземистый офицер и смотрел на меня, не двигаясь. Внутренности у меня обрушились в пустоту. Я перестал дышать, все более уплощаясь под его слегка скучающим, ленивым взглядом. На его лице, плоском, с пухлыми щеками, рисовалось все возрастающее отвращение. Он достал из кармана какой-то мелкий предмет – перочинный ножик? – подбросил его раз, другой, третий, по-прежнему глядя на меня, крепко ухватил, потянул указательным пальцем – с тихим щелчком выскочило лезвие. Он попробовал его кончиком большого пальца. Улыбнулся уголками рта. Медленно закрыл глаза, словно говоря «да», отступил в свою комнату и закрыл дверь. Я стоял и ждал. В тишину вплыло далекое, гнусавое пение поднимающегося где-то лифта. Оно ослабло, исчезло – и снова я слышал только толчки собственной крови. Я отлепил руки от лакированной двери. Замочная скважина – подглядывала она или нет? Нет. Она была черным, слепым пятнышком. Шаг, второй, третий... я шел... шел... снова один, среди бесчисленных коридоров, сходящихся, расходящихся, лишенных окон, залитых электрическим светом, со стенами без единого изъяна и рядами дверей с белоснежным отливом, измученный, слишком слабый, чтобы решиться на еще одну попытку вторгнуться куда бы то ни было, войти в любой из тысяч круговоротов, циркулирующих за звуконепроницаемыми плитами. Время от времени я пробовал опереться о стену, но она была слишком уж гладкой, слишком вертикальной, не давала опоры; часы, не заведенные вовремя, остановились неизвестно когда, и я не знал уже, ночь это или день, временами я впадал в настоящее оцепенение, терял сознание, но тут же меня заставляло очнуться хлопанье каких-то дверей, звук трогающегося лифта, я пропускал мимо людей с папками, – то становилось пусто, то целые хороводы офицеров устремлялись в одну и ту же сторону, возможно, здесь работали круглые сутки, – я видел выходящих и тех, что их сменяли; не знаю толком, что было потом. Из того, что происходило в последующие часы, я, собственно, не помню уже ничего: хотя я шел, не разбирая дороги, садился в лифт, куда-то ехал, выходил, даже отвечал, если меня случайно спрашивали – кажется, кто-то желал мне «спокойной ночи», – мой ум не принимал в себя ничего, а только отражал окружающее, словно облитый водой, отливающий влажным блеском комок ссохшейся глины. Под конец, в самом деле не знаю как, я забрел в комнатушку, ведущую в туалет. Открыл дверь: там оказалась похожая на операционную, сверкающая никелем и фарфором ванная комната, с мраморной ванной, покрытой резьбой, как саркофаг; едва я уселся на ее краю, как почувствовал, что засыпаю. Последним усилием хотел погасить следящий за мной свет, но нигде не увидел выключателя; покачиваясь то в одну сторону, то в другую, я сидел на широком краю ванны; блики света, отраженного от никелированных труб, не давали покоя глазам, впивались в веки, выворачивая их наружу, разбрызгивались на ресницах, – я заснул, несмотря на всю эту пытку, закрыв руками лицо; сполз на какое-то твердое ложе, ударился обо что-то угловатое головой, но даже боль не заставила меня очнуться.
Не знаю, как долго я спал. Просыпался я невероятно медленно, преодолевая теснившиеся во вратах яви бесформенные, инертные, хотя и невесомые, препятствия. Наконец я оттолкнул последнее из них, точно крышку гроба, и в зрачки мне впился блеск, бьющий из голой лампочки, свисавшей с высокого, белого, лепного потолка.
Я лежал навзничь у мраморного основания ванны, все кости были словно раздавлены в страшной аварии. Поскорее стащил с себя все и вымылся под душем. Над ванной, в серебристой посудинке, оказалась баночка с жидким, ароматным мылом; кроме того, я нашел мохнатые, идеально жесткие, вышитые узорчиком в виде широких глаз, полотенца, от прикосновения которых кровь живее заструилась по всему телу. Разогревшийся, освеженный, я торопливо оделся. До сих пор я совершенно не думал о том, что буду делать дальше. Протянув руку к дверной задвижке, я в первый раз со времени пробуждения вдруг осознал, где я, и отчетливость этой мысли ударила меня словно электрическим током. Я ощутил недвижный, белый лабиринт, который за этой тонкой перегородкой с неколебимым спокойствием ждал моего бесконечного, как и сам он, странствия, ощутил сети его коридоров, его разделенные звуконепроницаемыми перегородками комнаты, и каждая готова была втянуть меня в свою историю, чтобы тут же выплюнуть обратно, – от этого ясновидения я задрожал, облился мгновенным потом и чуть не выбежал в дверь с пронзительным, бессмысленным криком о помощи или милосердном последнем ударе... но этот приступ слабости скоро прошел. Я глубоко вздохнул, выпрямился, отряхнул костюм, даже проверил в зеркале над раковиной умывальника, достаточно ли прилично я выгляжу, и ровным, деловым, не слишком быстрым и не слишком медленным шагом, в темпе, который навязывало мне Здание, – вышел.
