Коллективный крик ужаса наполняет обеденный зал, заглушая голос директора Форда. Куда бы я ни посмотрела, мои новые одноклассники бросают салфетки, хлопают руками по столам, краснеют, кричат на спикера о несправедливости этого последнего решения.

— Они не могут этого сделать!

— Гребаная чушь собачья!

— Я должен быть в Сиэтле на тренировке по выходным. Они не могут остановить меня. Мои родители никогда не…

Директор Форд, должно быть, умеет читать мысли.

«Повторяю: я потратила весь свой день, обзванивая и разговаривая с каждым из ваших родителей, и они единодушно согласились приостановить действие всех привилегий в обозримом будущем. Это наказание будет отменено тогда и только тогда, когда мы сочтем это целесообразным. До этого времени вам также будет запрещено пользоваться библиотекой после пяти вечера. Все домашние задания или задания, которые вам нужно выполнить после этого времени, должны быть выполнены в ваших комнатах. В вашей спальне разрешается находиться только одному ученику того же пола в любое время в учебных целях. Однако все ученики должны вернуться в свои спальни к восьми вечера. Каждый вечер на каждый этаж будет приходить наблюдатель, чтобы убедиться, что все находятся там, где им положено быть. Вы будете привлечены к ответственности!»

Взрыв возмущения.

Обеденный зал погружается в слепое безумие. В другом конце комнаты один из парней, который прошлой ночью бегал без рубашки с Себом, швыряет свой стакан с водой в стену, крича что-то о несправедливости. Доктор Фарр быстро хватает его за шиворот и шепотом выкрикивает ему предостережения, пока выводит его из зала.

«И, наконец», — продолжает директор Форд. — «По вечерам мы будем проводить программу обогащения знаний учеников в тщетной надежде, что это привлечет ваши умы к более… здоровым занятиям. Раз в неделю вы будете отбираться для обучения новому навыку или выступлению перед своими одноклассниками выпускниками. Участие обязательно. Будет регистрация. Вы не окончите свой выпускной год, если не будете посещать…»

Я ни черта не слышу из-за криков, разносящихся по комнате; на мгновение слова директора Форда заглушаются общей яростью.

«…сегодня вечером требуется присутствие в зрительном зале. Это не подлежит обсуждению. Любой учащийся, не отмеченный присутствием в актовом зале через тридцать минут, будет автоматически отстранен от занятий без обсуждений. Это все, что можно сказать по этому вопросу».

— Она, блять, не может этого сделать, — кипит Себастьян. — Мои родители никогда бы на это не согласились. Это противоречит конституции или что-то в этом роде.

Я чувствую себя чертовски не в своей тарелке. Бессмысленные наказания Форд действительно кажутся немного суровыми, но для меня они имеют очень мало значения. Для начала, я могу уйти отсюда в любое время, когда захочу. Им пришлось бы физически сдерживать меня, и мне хотелось бы посмотреть, как они хотя бы попытаются это сделать. Во-вторых, мне не придется долго страдать в этом новом полицейском государстве. Пару недель? Может быть, месяц? Я уйду отсюда, как только моя задача будет выполнена, и никогда больше не буду думать об этом месте.

Но на данный момент…

Я бросаю взгляд на свой телефон, проверяя время. Сейчас семь пятьдесят три. У меня есть время до восьми пятнадцати, прежде чем мне нужно будет отправиться в актовый зал, где бы это, черт возьми, ни было, и мне все еще нужно поговорить с Рут.

Тяжелая дверь хлопает о стену, когда я выбегаю в коридор, прижимая телефон к уху. Звонок отправляется прямо на голосовую почту. Пытаюсь снова, когда поднимаюсь по лестнице на свой этаж.

Сразу на голосовую почту.

У двери моей спальни.

Голосовая почта.

Разочарование танцует в груди, заставляя меня расхаживать взад и вперед по комнате, как лев в клетке. Это нехорошо. Нехорошо. Нехорошо. Я смотрю, как мучительно медленно тикают минуты на дисплее телефона, ожидая, когда на дисплее появится 20:00. Как только это происходит, я снова набираю номер Рут, и в четвертый раз звонок переходит прямо на голосовую почту.

— Какого хрена, — я промахиваюсь, когда бросаю телефон; целюсь в кровать, но аппарат отскакивает от края матраса и вместо этого ударяется о стену, издавая тревожно громкий треск, когда ударяется о голую каменную кладку.

«Пожалуйста, не будь сломан. Пожалуйста, не будь сломан. Пожалуйста, не будь сломан».

Ах, черт. Телефон сломан.

Экран представляет собой паутину трещин, настолько плотную и переплетенную, что я даже не вижу заставку с изображением моей фальшивой семьи, которую Гейнор сохранила там как часть моей предыстории. Ничего страшного… фух. Нажимаю кнопку на боковой панели телефона, и он по-прежнему отображает идентификатор лица. Я все еще могу разблокировать его. Пара нажатий пальцем здесь и там показывает, что экран, на удивление, все еще работает. Просто очень эпизодически.

— Отлично, — ворчу я. — Просто… серьезно, чертовски идеально.

СОРРЕЛЛ

Я подумываю о том, чтобы взять с собой карту «Туссена», просто чтобы убедиться, что знаю, куда иду, но из столовой все еще выходит множество людей, яростно спорящих и препирающихся по поводу объявления Форд; они ворчат и жалуются на то, как все это несправедливо, но, очевидно, никто из них они осмеливается ослушаться приказов директора, потому что послушно устремляются на север, по продуваемому сквозняками коридору, и все они движутся в одном направлении.

Я ожидаю, что голубые и серебряные занавеси — цвета «Туссена» — будут задрапированы по обе стороны сцены зрительного зала. Что сиденья будут синими, а ковер голубым. На самом деле все красное — кроваво-красный бархат и темно-малиновая парча. Сиденья темно-бордового цвета с золотыми нитями и завитками. Зал до боли традиционен, как кинотеатр старого времени, хотя его роскошь превосходит все, что я когда-либо видела.

В воздухе витает запах меда и полироли для дерева. Учительница, с которой я еще не встречалась, стоит в начале прохода, проверяя людей с помощью iPad в руке. Она не только спрашивает мое имя, но и требует мой ученический билет, который затем внимательно изучает, переводя взгляд с моей фотографии на пластиковой карточке на мое лицо три раза, прежде чем убедится, что я та, за кого себя выдаю.

— Хорошо. Иди и сядь в ряд «Е», — говорит она мне. — Никаких разговоров. Никаких сообщений. Если мы увидим, что ты переписываешься, твой телефон будет конфискован.

Ха. Я могу открыть некоторые приложения на своем телефоне, но о текстовых сообщениях не может быть и речи. Сомневаюсь, что даже смогу прочитать сообщение теперь, когда мой телефон сломан, не то чтобы Рут прилагала много усилий, чтобы отправить их. Этой учительнице, кем бы она ни была, не нужно беспокоиться о том, что я вожусь со своим телефоном. Я нажимаю на кнопку сбоку, ставя на беззвучный режим, но все равно кладу его на колено, надеясь вопреки всему, что он загорится при звонке из «Фалькон-хаус».

Почему, черт возьми, она избегает меня? Кто такой этот Генри? И откуда Тео вообще знает имя Рут? У Рут миллион разных альтер-эго. В один день на ее водительских правах написано «Оливия Маркхэм», а на следующий день она станет «Сарой Лотиан». В ее коллекции паспортов напечатано множество разных имен. Никогда не будет ситуации, когда женщина передаст удостоверение личности со своим настоящим именем. Даже наш почтальон думает, что ее зовут Валери.

Но Тео называл ее Рут.

Где-то на другом конце зала я слышу хриплый смех Бет. Это такой смех, от которого у меня всегда волосы на затылке встают дыбом. Не настоящий. Это социопатическая разновидность, имитация юмора, которую сломленные люди заставляют себя выдавливать изо рта, чтобы казаться забавными. Бет смеется, шутит и флиртует с парнями, добиваясь их внимания, надувает губы и поправляет прическу, смотрит свысока на других девушек, бросая им вызов своей популярности и красоте.