— Чего схватил как лиходей. Подошёл бы да по-людски поговорил, — с недовольным видом отряхивая свои обноски, возмущённо прошипел малец.

Я отметил, что говорит он тихо и стрекача не задал, а значит готов говорить. Теперь остаётся правильно его просчитать, чтобы разговор у нас сложился. И тут нужно понимать, что несмотря на не обсохшее на губах молоко, эти цыплята вполне серьёзно полагают себя взрослыми, а потому и говорить с ними лучше как с равными.

— Меня Лукошком звать, — представился я.

— Воробей, — изо всех сил стараясь придать себе солидности, назвался в ответ мальчишка.

— Я тебе уже сказал, Воробей. Эдак ты со мной и говорить не стал бы, а сразу сбежал бы. Это за беспокойство, — я бросил ему четвертак.

— С чего бы мне бегать? — ловко поймав серебряную монету, возразил мальчишка.

— А с того, что я сам не так давно в твоей шкуре был, и знаю каково оно без родни на улице. Это сегодня подрос, да научился всяким ухваткам, так, что и взрослого на кулак намотаю, а тогда-то всяк прибить мог, вот и хоронился по углам, да за сестрёнкой присматривал.

— Но-но, я ни от кого не бегаю. Вот ещё. Это ты меня не знаешь, а иные стороной обходят, потому как за мной серьёзные люди стоят. Только глазом поведу, так все от страха столбенеют.

— Повезло тебе, — вздохнул я, стараясь натурально изобразить зависть. — А вот меня побило, помотало, сколь раз под пьяные кулаки попадал уж и не упомню. И хоть бы одна скотина заступилась. Никому дела не было. Даже когда студёной зимой в канаве валялся с отбитым нутром. Если бы не сестра, так и подох бы, как пёс подзаборный.

— Да ладно, чего ты? Не помер же, да ещё эвон каким вымахал. Сам сказываешь, как вдаришь, так небо с овчинку покажется. Кого ты там ищешь-то?

— Вот.

Я достал листок с рисованным портретом Топорка. Не стал называть его специально. Если не узнает, то и говорить с ним не о чем. Хотя конечно было бы жать потраченного времени.

— Топорок, — покачал головой мальчишка, и тут же с подозрением. — А чего это у тебя бумага, ну чисто как сыскной лист у стражников?

— Где ты у стражников видал такие хорошие рисунки? — натурально возмутился я. — Ты говори, говори, да не заговаривайся. Мне за мои картинки господа деньгу платят, чтобы ты знал.

— Ну чего ты завёлся-то? Просто я среди нашего брата ещё ни разу не видал, чтобы так-то лики писали. Даже у иконописца Матвея не так ладно выходит. Вот и удивился.

— Так ты его знаешь? — уточнил я, тряхнув рисунком.

— Да кто же его не знает. Из воронежских он, но у нас несколько лет обретался, поначалу окрест, потом в граде. Да только ить поговаривали, что его в Воронеже с месяц как стражники порешили. Нешто не слыхал, коли по следу идёшь?

Во-от. А я о чём. Мальцы они такие, пронырливые, знают и помнят куда больше. Убитый вожак о гибели Топорка ничегошеньки не знал, так как ему это не интересно, а вот Воробей знает, потому что любая крупица информации ему может жизнь спасти. Только нужно уметь её из него выудить.

— Слыхал, — подтвердил я.

— Так, а чего же тогда?.. — малец в недоумении развёл руками.

— А я разве сказал, что его ищу? Говорю же, сестру он мою выкрал. Да был не один. Его-то прибрали, да подельник ушёл и её уволок. Вот только его я не видел.

— Ясно, — деловито кивнул малец.

— Помоги, ради Христа, а уж я в долгу не останусь.

— Поначалу-то он к ватаге Ступы прибился, но с год назад подался оттуда в услужение к дворянчику одному, — помяв подбородок, и чуть важничая, начал рассказывать мальчишка. — Заматерел, прикид сменил, чуть не в господском расхаживал, да не в ношеном, а в новом. Хотя как был скотиной, так и остался, — сплюнул Воробей.

— А что за дворянчик?

— Да есть тут один, Егоров, поскрёбыш. Два года как в гвардии отслужил и вернулся. Чем занимается не знаю, но вернулся при деньгах, и сейчас монета водится.

— И что, Топорок прямо у него и жил.

— Не, — замотал Воробей головой. — Жил-то он всё так же в слободке, просто с местными больше дел не имел. Чем промышлял помалкивал, да отшучивался, мол птицу счастье за хвост поймал. Я случайно приметил его с Егоровым, и разок слышал о чём говорят. Дворянчик сказал, что велено, мол, кого-то там умыкнуть и сделать всё тихо.

— А где тот Егоров живёт не ведаешь? — бросая мальцу целковый, спросил я.

— Отчего же не ведаю, — ловко поймав награду, хмыкнул тот.

Лиза открыла глаза, и поняла что лежит на животе на чём-то жёстком, а её ноги и руки разведены в стороны и связаны лишая возможности пошевелиться. В смысле, торсом как-то ещё могла бы пошевелить, но тот был прихвачен ремнями. Она приподняла голову и осмотрелась, насколько это было возможно. Какая-то комната с голыми бревенчатыми стенами, у окна стоит письменный стол, с книгами, бумагами и писчими принадлежностями. Рядом стул с высокой спинкой, довольно грубой работы, с боку лавка, чуть дальше полки, так же заваленные книгами и бумагами.

Как оказалось, сама она так же лежит на столе, но уже более основательном. У них в усадьбе есть такой же, к нему привязывают человека, чтобы он ненароком не помешал нанесению узора, потому как процедура эта болезненная. Делать их следует когда человек или животное в сознании, а иначе ничего не получится. Тех же лошадей или быков на столе не разместить, поэтому их связывают и притягивают к земле с помощью вбитых кольев. Крепостные рассказывали, что боль не назвать нестерпимой, но приятного мало.

Стоп! А она-то тут что делает⁉ И где это тут⁉ Последнее, что помнит Лиза, как шла на рынок, чтобы купить сладости. У Петра завтра день рожденья, хотела сделать ему приятное. Он тот ещё сладкоежка, хотя и старается этого не показывать. И всё. Дальше темнота. А теперь она тут. Её накрыла волна страха.

Она успела передумать о многом, испугаться, укорить себя за малодушие и бредовые страхи, ужаснуться и поверить в то, что это только чья-та шутка, злая, жестокая, но шутка, когда наконец хлопнула входная дверь. Лиза обернулась на звук и увидела мужчину вошедшего в комнату. Чуть за тридцать, крепкого сложения, в простом кафтане дворянского кроя, на голове мурмолка с лисьей оторочкой. Не сказать, что богатое одеяние, но сукно добротное и дорогое. Как и сапоги отличной выделки. Через грудь перевязь, на боку шпага, под кафтаном поверх камзола широкий поясной ремень с заткнутыми за него двумя пистолетами.

— Опамятовала, девочка, — удовлетворённо произнёс он, и прошёл к письменному столу.

Снял с себя перевязь и повесил на крюк вбитый в стену, поверх пристроил мурмолку. С глухим стуком выложил на столешницу пистолеты, рядом положил перчатки. Обернулся в сторону смотревшей на него пленницы и ободряюще улыбнулся.

— Не переживай милая, скоро всё закончится, — подмигнув заверил он.

Только теперь она сообразила, что лежит абсолютно нагая. Страх словно испарился, и её залила краска стыда. Она знала всё о взаимоотношениях мужчины и женщины, благо матушка вовремя всё ей рассказала, да и старшей сестре было, что поведать. Она конечно девица, но ей уже двадцать один, служит на Кавказе, и успела наслушаться от сослуживцев.

О чём это она⁉ Лиза попыталась прикрыться, что угадывалось, даже несмотря на практически полную невозможность пошевелиться. Но делала это молча, даже не пытаясь унизить себя мольбами о пощаде. Она видела, что этот её не выпустит, так к чему тогда попусту сотрясать воздух и терять своё лицо перед ликом смерти.

— Полноте, красавица, не стоит переживать, твоей чести ничего не угрожает. Я же не дурак портить заготовку. Не знаю в чём тут прихоть Силы, но из девственниц зверь получается сильнее.

Незнакомец скинул кафтан, повесив его на спинку стула, избавился от поясного ремня, и вновь мило улыбнувшись взял в руки чернильницу и тонкую кисть. Такую обычно используют для нанесения контура узора. Приблизился к ней, и заметив на столе кровь, вздёрнул бровь.

— О! У тебя недомогания. Неожиданно. Я взял тебя в довесок, и чтобы насолить твоему братцу, но похоже ты мало чем уступишь боярышне, если вообще уступишь. Хорошо. Не люблю делать халтуру.