Авторитарная власть, сочетающая в себе фигуры Отца, Господина, Вождя и Судьи, потребна Франции на данный исторический момент, который определяется нуждой в «национальной революции». То, что такой фигуры не нашлось среди сидевших в Виши правителей, относится к историческим случайностям: адмирал Дарлан («Адмирал» в тексте Кожева) с негласного одобрения Петэна («Маршала») успел начать сотрудничество с американцами и англичанами, в эмиграции могло не найтись столь яркой фигуры, как де Голль. Лаваль часто заявлял, что возможны лишь две позиции: его собственная и де Голля, и он стал бы де Голлем, не будь он Лавалем. Лозунгом «национальной революции» пользовались как пособники оккупантов, так и лондонские эмигранты. Проигравшей войну и униженной стране эта идеология была исторически необходима, а революции подобного рода осуществляются под харизматическим руководством Вождя и Отца.

Сам Кожев в 30-е гг. не раз называл себя «сталинистом»; конечно, это был эпатаж, хотя в начале его рукописи 1940 г. мы находим похвалы «марксизму-ленинизму-сталинизму», по существу, его политические позиции были совсем иными. «Очерк феноменологии права» можно считать самой близкой марксизму работой, но и в ней юридический социализм на манер немецких авторов начала XX в. явно расходится с теорией и практикой коммунистических партий. После выхода в 1947 г. «Введения в чтение Гегеля» французские коммунисты опубликовали с десяток статей и рецензий, в которых Кожева зачисляли в «фашисты». Стоит сказать, что делали они это умнее нынешних «левых», приклеивающих этот ярлык к каждому нарушающему политкорректность индивиду; коммунисты обратили внимание на темы риска и борьбы, которые роднили Кожева с правыми мыслителями межвоенного периода, на связь его концепции с учениями Ницше и Хайдеггера. Тем не менее, если иметь в виду послевоенную деятельность Кожева во французском правительстве и его публикации на темы политики и экономики, его вполне уместно характеризовали как «правого марксиста». Эта характеристика не вполне точна (марксистом он вообще никогда не был), но не лишена оснований; называл же себя «грамшианцем» испытавший непосредственное влияние Кожева американец Ф. Фукуяма в то самое время, когда он был ведущим идеологом неоконсерваторов (кстати, совсем не случайно то, что многие неоконсерваторы начинали как троцкисты). Моральных и правовых абсолютов в истории нет, а потому для Кожева и после войны была вполне естественна апология диктаторских режимов в том случае, если они служат движению человечества к «концу истории» – в полемике с JI. Штраусом он оправдывает тем самым тиранические режимы прошлого и настоящего[12]. Поэтому для Кожева не было ничего невозможного в сочетании идеи мировой истории, идущей по пути борьбы и труда к царству Гражданина в «универсальном и гомогенном государстве», и поддержкой цезаристской диктатуры на данном историческом этапе. Но не всякая диктатура того заслуживает: восстанавливающая архаичную власть «господ» нацистская диктатура не соответствует ходу истории, а потому сопротивление ей было для Кожева чем-то само собой разумеющимся.

В критике основополагающих для III Республики идей Кожев весьма последователен: для него демократическая республика вовсе не была священной ценностью. Это – царство буржуа, т. е. «раба без господина»; состоящий из адвокатов и партийных бонз парламент есть место игры самой презираемой им части буржуазии, а именно интеллектуалов. Отношение к ним было у Кожева не только ироничным. Комментируя Гегеля, он писал, что Интеллектуала интересует не суть дела (Sache selbst), но он сам в своей обособленной партикулярности, «успех» его произведений, «ранг» среди ему подобных, местечко в общественном мнении, которое он называет «славой». Жертвовать собой ради Истины, Добра и Красоты он явно не собирается. «Идеальная вселенная, которую он противопоставляет миру, есть лишь фикция. То, что Интеллектуал предлагает другим, не имеет действительной ценности, он их обманывает. А эти другие, восхищаясь произведением и автором либо осуждая его, в свою очередь его обманывают, поскольку не принимают его «всерьез». Они обманывают и самих себя, поскольку верят в значимость своих занятий (интеллектуальной «элиты»). «Республика письмен» представляет собой мир обворованных воров»[13]. Нынешние интеллектуалы являются законными наследниками античных софистов. В общественной жизни Интеллектуал способствует либо худшей разновидности тирании (когда ему силой удается навязать свои измышления), либо анархии (когда нет никаких общезначимых законов и каждый волен нести свой собственный вздор). Интеллектуал – это буржуа, только буржуа бедный и желающий стать богатым. Когда он объявляет себя «революционером», то это ведет от скептицизма к нигилизму, проявляющемуся прежде всего в историческом беспамятстве, в отрицании всего прошлого. «Общество, которое прислушивается к радикально «нон-конформистскому» Интеллектуалу, которое развлекается (словесным!) отрицанием чего бы то ни было просто потому, что речь идет о чем-то фактически данном, неизбежно угасает в бездеятельной анархии и исчезает»[14]. Сторонников «перманентной революции» Кожев также зачислял в нигилисты – революция должна сохранять все ценное, что было в прошлом, она не только порывает с ним, но продолжает традицию. Характерны его крайне резкие высказывания незадолго до смерти по поводу «мая 68-го года»: подобного рода праздники безделья отпрысков буржуа и интеллектуалов он просто назвал «свинством» (в разговоре с Р. Ароном). Чуть раньше, отвечая в Берлине на вопрос «что делать?» со стороны немецких ультралевых, он посоветовал им подучиться (почитать Платона и Аристотеля).

Словосочетание «национальная революция» умело использовалось правыми в Германии в 20-30-е гг., но следует помнить о том, что во Франции оно имело совсем иные коннотации: понятия «нация» и «революция» восходят здесь к лексике жирондистов и якобинцев. Следует помнить и о том, что стали обозначать в послевоенный период эти же слова в множестве стран Азии и Африки, где целый ряд партий и движений получали названия вроде FLN (Фронт национального освобождения). Соединение идей социального равенства и национального освобождения всякий раз представляет собой взрывоопасную смесь. Для Кожева любое движение, начинающееся со слов: «Мы – не рабы, рабы – не мы», исторически оправданно, поскольку ведет к преодолению господства и рабства; оно оправданно и антропологически, поскольку сбрасывающий ярмо рабства человек стремится к признанию своей человечности, рискуя собственной жизнью. В этом движении, а не в пришествии вечного Отца или Вождя, заключается для него смысл «национальной революции». Эта революция ведет к нации как сообществу граждан, а конечной целью истории уже в «Очерке феноменологии права» выступает сообщество граждан всего мира.