Он видит, как его человек падает на колени, улавливает сбивчивый пульс и просто, черт возьми, боится потерять драгоценные секунды. Срывается как можно быстрее, подлетает в мгновение ока, задает несколько вопросов и тут же поднимает на ноги, чтобы забрать домой. Мысль о том, что нужно бы вызвать такси и отправить Тину обратно, совершенно не посещает голову. В первую очередь Ноа хочет удостовериться, что с ней всё в порядке. Хотя, как сказать… тот факт, что она вообще пришла к нему посреди ночи — уже не нормально.

Тина переодевается в сухую одежду, которую Васкес достает из своего гардеробного шкафа, а в груди до сих пор больно от слов: «Отвернись». Он не видел Тину два дня с того момента в участке; он обещал Тине, что то была их последняя встреча, но вот он снова нарушил данное некогда слово, иррационально чувствуя вину за нахождение Тины в своем доме. Точнее, в их доме, который всё ещё пахнет вишневым мылом. Ноа прикрывает глаза, вдыхает полной грудью такой сладкий, бесконечно любимый запах, от которого выключается адекватное сознание. Волк внутри тихо поскуливает, намекая ему: «Вот он, наш человек, возьми же его, обними, согрей, защити». Только Тина не просит, а Ноа не может делать только то, что ему хочется. Больше не может. Всё, что остается — это испытывать море эмоций, начиная от жалости к себе, заканчивая постыдным возбуждением. Он просто не в состоянии побороть гиену, засевшую в мозгах. Огненную гиену, которая готова быть эгоистичной тварью, но взять свое.

Когда Тина подрывается с дивана, говоря эти смертельные слова: «Я скучаю по тебе; я хочу поцеловать, но не знаю, почему», Ноа проигрывает. Проигрывает с разрывным счетом той самой гиене в своей голове. Поднимается с дивана и делает то, о чем потом будет жалеть каждую минуту. Целует Тину, испытывает эйфорию, обжигающий эгоизм и отвращение к самому себе. Потому что этот поцелуй настолько необходим, что пальцы дрожат. Тина ему так сильно необходима, что в пору намыливать веревку. Это как зависимость. Хуже наркоты. Тина гораздо хуже героинового прихода. От того хотя бы есть кайф — от Тины сразу потеря сознания и новая порция чувства вины.

Ноа целует её и тихо стонет, когда та отвечает: сначала осторожно, потом осознанно и вполне уверенно. Ноа целует её и сравнивает себя с куском дерьма. Подхватывает под ягодицы, несет в спальню, раздевает и проникает внутрь: медленно, растягивая удовольствие. Снова целует, выравнивает ритм, трахает её так, как она всегда любил, а перед глазами — призрачный аконитовый ошейник, который Ноа обещает надеть на себя, как только проснется следующим утром. За то, что воспользовался, за то, что такая последняя козлина.

А сейчас…

Старается наслаждаться, хоть это и сложно. Старается смотреть в потемневшую радужку невероятно бездонных глаз, и не проклинать себя с каждым новым толчком. Старается сделать приятно своему человеку, дать ей разрядку, сделать так, чтобы оргазм был самым крышесносным из всех на её памяти, следом испытывая кислое отвращение к собственным желаниям и потребностям.

Когда Ноа запускает свои когти в шею Тины, чтобы вытащить из неё мучительные воспоминания, то всячески старается не обратиться от увиденных картин, но терпит неудачу. Он видит Глена, хотя по документам воспоминания могут принадлежать только Эннису. После процедуры такое иногда случается: обрывки памяти оборотня присоединяются к отделам памяти пациента. Редко, но случается. Поэтому услышать из уст Тины имя своего дяди, мягко говоря, неожиданно. Наверное, именно поэтому он согласился на её просьбу — проверить свои опасения.

И Ноа действительно видит то, что выбивает почву из-под ног. Перед его взором обрывки, которые растворяют сомнения, словно они были туманом. А еще после увиденного больше невозможно сдержаться. Он убирает когти, падает на четвереньки и больше не контролирует разъяренного волка внутри себя. Нет смысла. Слишком много гнева.

Когда он бежит по пустынной дороге в полу-обращенном виде, то прокручивает в голове два слова: «Глен виноват». Затем еще два слова: «Надо убить». И еще одно: «Поплатится». Решил обезопасить свой якобы вымирающий род? Ну что же, ладно. Решил подлить в парфюм Дженнифер волчьи феромоны? Ладно, говнюк. Но издеваться над Тиной, прекрасно зная о противопоказаниях к амнезии? Нет. Доставить Тине боль от подстроенной измены? Тоже нет. Манипулировать Ноа в самый сложный момент его жизни? Категоричное и беспрекословное нет.

И судьба милостива сегодня — Васкес не встречает преград на своем пути. Не то чтобы ему могло хоть что-то помешать. И дверь в квартиру Глена поддается первому пинку. И кровь на лице дядюшки доставляет истинный кайф. Бьет сильно, без остановки, встречая слабое сопротивление только что проснувшегося родственника. Бьет грубо, намереваясь прикончить. Царапает когтями, бросает в стену, разбивает мощным телом стеклянный журнальный стол. Ноа чувствует в душе облегчение и расплату.

Волк, что объединился с человеком, полностью согласен со всеми эмоциями.

А Глен был бы уже скорее мертв, чем жив, если бы не звонок мобильного телефона, который лежит в заднем кармане джинс. Васкес бы не обратил внимания, если бы мелодия не оказалась до боли знакомой — она стоит на семейство Фьюринг. Ноа переводит дыхание, втягивает когти, оставляя лишь клыки, и достает звенящий аппарат, всматриваясь в яркий экран. Глен лежит на щепках разломанной двери, кряхтит от глубоких ран на спине и бедре, пытается встать, но не получается — слишком много ярости впитал в себя от озлобленного племянника в виде кровоточащих ран.

Ноа мельком посматривает на родственника, снимая блокировку и принимая звонок, ведь если звонит Джон Фьюринг, когда за окном сгущается ночь, значит дело лишь в человеке, что дорог им обоим. Такое нельзя игнорировать. Только не в этот раз. Только не после всплывших обстоятельств.

— Слушаю, — Ноа быстро втягивает клыки, чтобы было удобно разговаривать, а сам наблюдает за валяющимся Гленом. — В чем дело?

— Ноа… — тихий голос Джона на другом конце провода. — Нам нужен Глен. Незамедлительно. У Тины осталось не больше суток…

Тина не знает, сколько прошло времени, прежде чем Ноа Васкес появляется в палате, держа за локоть уже знакомого ей человека — Глена. Глаза Тины округляются от удивления, потому что картина открывается ужасающая, не поддающаяся быстрому логическому осмыслению: оборотни перемазаны в крови, их одежда порвана вдоль и поперек, а на лице и животе Глена виднеются глубокие порезы.

Ноа выглядит немного лучше, если сравнивать ранения между собой, только замешательства это не убавляет. А еще напрягает абсолютное безразличие отца и доктора Данбара, которые появляются в комнате следом за покалеченной парочкой. Джон, у которого стремление к справедливости и законности заложено, кажется, на генетическом уровне, просто обязан прямо сейчас задать хотя бы несколько наводящих вопросов. Но отец подозрительно молчалив. Только слишком удовлетворенно поджимает губы, словно сдерживая улыбку, и косо поглядывает на Глена, осматривая того с ног до головы. Неужели, по мнению большинства собравшихся в палате, это входит в понятие нормы? Вот уж нет.

— Какого, мать вашу, черта здесь происходит? — не выдерживает Тина и пытается приподняться на локтях, но ей по-прежнему мешают капельница и медленно возвращающаяся головная боль. — Пап?

Тина с тяжелым вздохом падает обратно на подушку, поглаживая вспотевший лоб свободной от катетера рукой. Виски вновь начинает разламывать тупой болью, но она все еще терпима. Да и неожиданно обретенное спокойствие в груди заставляет практически забыть о дискомфорте, потому что видеть Ноа перед собой, по крайней мере, живым и почти невредимым — это уже маленький рай.

— Помнишь, я говорил тебе про необходимость доверия? Мне и… только мне, — серьезным голосом отвечает Джон. — Сейчас именно тот самый момент, так что мы просто введем тебе снотворное, а когда ты проснешься, всё встанет на свои места и вопросов значительно поубавится. Идет?