После душа они засыпают в одной постели, не задавая друг другу предсказуемых вопросов. Например: «Что это было?» или «Что же будем делать дальше?». И дураку понятно, что они не смогут ответить ни на один из них, поэтому и пытаться не стоит. Ноа обнимает Тину, прижимая к своей груди, а Тина утыкается носом в изгиб шеи, вдыхая аромат кожи и еле заметные нотки апельсинового геля для душа. Это кажется таким знакомым, правильным. Это кажется жизненно необходимым. Тина просто решает смириться со своими потребностями и проваливается в сон. Без кошмаров. Без ненависти.

Когда солнечные лучи аккуратно прокрадываются в окно и задевают лицо своими мягкими лапами, Тина открывает глаза и понимает, что осталась одна. Пусто. Ноа нет, а в голове опасение, что всё приснилось или оказалось не таким важным, как хотелось бы изначально. Она поднимается с кровати, даже не зная, куда идти, где искать, что говорить. Произошедшее вчера не входило в планы, поэтому сценарий поведения не разработан, не продуман до мелочей. И Тина обязательно бы поразмышляла над этим, построила алгоритм, если бы не…

Двадцать четыре тома английской литературы на книжной полочке в гостиной, куда она вышла в поисках Ноа. Двадцать четыре тома, что принадлежали матери. Здесь. В этом доме, который ощущается таким родным.

— Ноа?.. — шепчет Тина, пока сознание ей еще принадлежит. — Черт возьми, Ноа…

Щелчок.

Словно переключение тумблера, словно яркий свет после долгой темноты.

— Эй, детка, ты меня звала? — Ноа появляется из коридора, держа в руках две кружки с ароматным кофе. — Всё в порядке?

— Ноа, — на этот раз голос громче, уверенней. Тина поворачивается к нему, а в глазах плотной пеленой стоят слезы. Под клеткой из костей — ураган, сметающий всё на своем пути. Маленькая смерть от резкого осознания. — Ну и скотина же ты…

Вокруг двоих уже несколько долгих секунд скапливается густая, напряженная тишина. Тина качает головой, хмыкает и подходит к полочкам, где хранится её давний подарок от отца. Она поднимает руку, проводит пальцами по коричневому переплету и оборачивается на Ноа, смотря на него взглядом, в котором виднеется злость, непонимание и боль.

— Так и будешь играть в молчанку? — она хмурится, облизывает губы и вновь отворачивается. — Тогда говорить буду я: мы познакомились, когда ты столкнул меня с пирса в Центральном парке год назад, а потом пригласил на ужин в «Монапе». Я вспомнила тебя, и теперь понимаю, почему этот дом кажется мне таким знакомым. А еще, — Тина подходит к комоду слева от себя и открывает верхний ящик, — ты хранишь здесь свои альбомы с погибшей семьей.

Она судорожно выдыхает, потому что оказывается права: три альбома в бежевой обложке лежат рядом друг с другом. Тут же закрыв комод, Тина сильно зажмуривается и снова оборачивается к Ноа. Мысли в голове настолько чисты, что можно увидеть собственное отражение. Впервые за долгое время возникает понимание: себя, своих чувств, своих видений. Как будто стерли пыль со старого радиоприемника и настроили правильную частоту. За одним лишь исключением: она рябит и выдает лишь факты, не прикрепляя к ним логического объяснения.

— Я жила здесь, не так ли? Иначе откуда мне знать, что в этом шкафу, — она указывает пальцем на мебель из красного дерева с резными дверцами, — хранится коробка со старыми грампластинками? А ведь у тебя даже граммофона нет — это просто память об отце.

Слезы скатываются по щекам, ладони сжимаются в кулаки, а в ответ снова тишина. Ноа стоит в дверном проеме, по — прежнему держа в руках два стакана с остывающим кофе, и боится произнести хотя бы слово. Хотя бы одно гребаное слово, такое нужное для успокоения надвигающейся панической атаки. Потому что вопросов в голове у Тины превеликое множество и один из них звучит так: чем она заслужила эту всеобщую ложь? Что, черт возьми, происходит?

Под кожей смертельной волной проносится страх: ледяной, сковывающий, липкий. Наверное, если Ноа молчит, если все вокруг ей беспричинно врали, значит, тому есть веские обстоятельства. Что будет, когда она узнает истину? Что, если эта истина сломает её?

— Неужели у нас всё было настолько хреново, что потребовалось скрывать от меня наши отношения? — Тина усмехается: с горечью и как — то болезненно. — Слушай, я ведь знаю о тебе каждую мелочь, каждую твою привычку. Например, ты жутко ненавидишь, когда мыло кладут на бортик раковины вместо мыльницы. Ты любишь минимализм во всем, а еще мюсли по утрам с топленым молоком. Господи, Ноа, я знаю тебя, как себя. Какого хрена?

Ноа отмирает и делает несколько шагов, останавливаясь возле журнального столика. Ставит на него два стакана с кофе и подходит ближе:

— Ты вспомнила не всё, — тот смотрит прямо в глаза, и от этого взгляда хочется сдохнуть. — Мы расстались. Чуть больше двух недель назад. Я обещал привезти книги в дом твоего отца, но забыл о них.

— Врешь, — Тина легонько толкает его в грудь. — Я не верю тебе. То, что происходит между нами — это не просто так, мы не могли… мы не… Всему должно быть объяснение.

— С твоей памятью творятся странные вещи, — вдруг начинает оправдываться Ноа, — и этому, например, у меня нет объяснений. По крайней мере, это никак не связано со мной.

— Снова врешь, — резко выплевывает Тина. — Я буквально чувствую твою ложь.

— Мы расстались, ясно? — уже чуть грубее. — Мы расстались, потому что один из нас — чертов мудак.

А вот это уже больше похоже на правду. Не хватает деталей, но уже хоть что — то.

Ноа поднимает руку, прикасается ладонью к щеке Тины и поглаживает ее большим пальцем: нежно, медленно, с любовью. Сердце защемляет от мысли: что же они оба натворили, раз умудрились сломать такие теплые некогда отношения? Это видно — между ними было что — то серьезное и крепкое; видно чувства и заботу. Так что же произошло?

— Я обидела тебя? — навскидку спрашивает Тина. Нужно ведь с чего — то начинать.

Ноа замирает и, кажется, перестает дышать; убирает руку от её лица.

— С чего ты это взяла?

— Просто знаю себя. Мой язык часто всё портит, — криво ухмыляется Тина. — Я бы не удивилась, если…

— Господи, прекрати этот бред, — Ноа отстраняется, подходит к дивану и усаживается на него, упираясь локтями в колени.

— Тогда ответь, что между нами произошло? Почему все вокруг только и делают, что лгут? Отец, Мэттью… даже Мартина, в конце концов, — она испуганно округляет глаза. — Черт возьми, да чтобы заставить ее врать, это нужно охренеть как накосячить!

— Присядь, — Ноа несколько раз хлопает ладонью по дивану, призывая расположиться рядом. Тина послушно соглашается, но садится чуть поодаль. — Как бы я не хотел, но мы не можем обсуждать эту тему. И дело не в том, что мне не хочется об этом поговорить — поверь, еще как хочется, — но твой отец выдал мне запретительный приказ. Это значит, что я даже смотреть в твою сторону не могу.

Ноа замолкает и поворачивается к ней лицом, не скрывая горечь, скопившуюся во взгляде. Тина чувствует ее, пропитывается насквозь, отравляется ею, понимая, что Ноа не врет — уж точно не сейчас. Он действительно не может сказать истинных причин таких сложных отношений между ними. Вот только есть еще одна проблема, помимо этой: Тина не успокоится. Не теперь. Ноа на самом деле думает, что после этого вопросов станет меньше? Думает, что Тина не пойдет к отцу, чтобы наконец заполнить прорехи в собственной памяти? Напрасно.

Возле финишной прямой очень сложно нажать на тормоза. Она, в конце концов, имеет полное право знать, почему лишилась того малого, чем могла гордиться и восхищаться.

Тина любит Ноа — тепло в груди не обмануть. Тина полюбила бы его, даже встретив однажды в другом городе, в другой жизни. Если бы она не вспомнила о нем, то могла влюбиться снова, здесь и сейчас. Просто потому, что Ноа — чертов идеал, собравший в себе весь комплект совершенных качеств. Чертов идеал для Тины, которую все держат за последнюю дуру. Или ребенка, нуждающегося в защите.