— Да, я ведь обещала, — уже тише говорит Тина и переводит обеспокоенный взгляд на Ноа. — Хочу помнить тебя.

Три слова, обжигающее сердце раскаленными буквами. Тина прекрасно понимает, что после того, как она проснется, что-то в её жизни изменится. Причем кардинально, судя по наводящим и вполне откровенным вопросам отца. Изменится что-то, связанное с Ноа. А Тина не уверена, что хочет этих перемен. Она, кажется, хочет повторить прошедшие сутки от начала и до конца, пусть и осталась тогда у Васкеса не только по искренним причинам, но и пытаясь удовлетворить собственное любопытство. Всё равно ей не проигнорировать блаженство от проведенных часов, не обмануться словами Джона о надвигающейся моральной боли — Тина просто знает, что любит Ноа. Вопреки всему. И Тина смирилась с этими чувствами, уже давно перестав искать им объяснение или оправдание. Не всё можно объяснить, не всё оправдать, так же, как и глаза закрыть на очевидные факты тоже невозможно: Ноа любит в ответ. Они связаны друг с другом, но не только секретами — еще и чувствами. От этого тоже никуда не деться.

Смотря сейчас на Ноа и ожидая финального броска, Тина очень хочет помнить. Пусть будет больно, невыносимо и отвратительно, но память дороже. Что-то ёкает под ребрами, словно дежавю, но с обратной реакцией. Словно раньше она произносила эти слова, только наоборот. Словно она хотела забыть Ноа и говорила это вслух, откровенно для всех, для себя. Тина понимает, что натворила какую-то глупость, но не в силах понять, какую именно — это самое понимание ускользает от неё, а мысли укладываются в несколько молчаливых минут.

Кажется, Тина когда-то давно хотела забыть Ноа Васкеса, но нет полного убеждения в правильности выводов.

— Пора начинать, на счету каждая минута. Приступ может начаться в любой момент. Ноа, — доктор, глядя на него, указывет рукой на Тину, — подведи, пожалуйста, мистера Васкеса к его пациенту. Я введу снотворное, и мы начнем процедуру уже спустя минуту.

Глен дергается, пытаясь вырваться из принудительного капкана, но выглядит сильно уж побитым и бессильным к полноценному сопротивлению. Тина тоже машинально ворочается на больничной койке, начиная заметно нервничать. Она, конечно, обещала отцу покорность и смирение, но это вовсе не значит, что беспокойство на этом исчерпывается. Нет, скорее увеличивается в геометрической прогрессии, умножаясь каждый раз само на себя, показательно наплевав на доверие к отцу и его выбору.

— Больно будет? — жалостливо спрашивает Тина, поглядывая на шприц в руке доктора Данбара.

Господи, ей на самом деле сейчас не помешало бы напутствие матери, которая нежным шепотом говорит, что всё будет хорошо. И плевать, что Тине двадцать два.

— Я введу лекарство в катетер на твоей руке, а проснешься ты через пару часов с обычным головокружением. Не стоит переживать, — доктор постепенно вводит раствор в прозрачную трубочку, а Тина тем временем снова смотрит на Ноа.

Не на отца.

Не на Глена, который сейчас будет вытворять какую-то хрень с её головой и воспоминаниями.

Тина смотрит на Ноа, который сосредотачивается только на ней. А еще он крепче сжимает хватку на чужой руке, пресекая любую попытку к побегу. К слову говоря, отец тоже держит ладонь на кобуре с оружием, заряженным аконитовыми пулями. Глен явно попался в ловушку, только какова его вина Тина до сих пор не знает, хотя, видимо, это теперь всего лишь вопрос времени.

— Тина? — слышися низкий голос, когда рассудок начинает постепенно растворяться в окружающем мраке.

Комната с голубыми стенами растекается плавными линиями, очертания фигур соединяются в одно целое, но Тина узнает этот голос.

— Детка, всё будет хорошо. Я обещаю тебе, слышишь?

Это не мама, но слова Ноа дарят умиротворение. Она закрывает глаза или просто реальность темнеет — не разобрать, а под веками виднеется желтоватый свет с яркими бликами ослепляющих вспышек.

«Всё будет хорошо», — теперь произносит женский голос. Элизабет словно гладит её теплой ладонью по волосам, опускаясь ниже, к затылку. Возможно, это тепло вполне настоящее, только ладонь принадлежит не маме. Слишком натуральными кажутся ощущения.

«Доверяй ему», — дает последнее напутствие мама и резко исчезает из ментального пространства её не совсем здоровой головы.

Тина доверяет. Уплывает глубоко внутрь своего мира, чувствуя легкость и свободу. Чувствуя, что постепенно обретает то, что когда-то потеряла.

Когда сознание постепенно возвращается в черепную коробку, мысли уже имеют привычный строй. Тина еще не успевает окончательно проснуться, а уже слышит неподалеку от себя взволнованное дыхание, и почему-то она искренне уверена, что это отец. Поднимает веки, часто моргает и улавливает рассвет за окнами палаты. Редкие облака на небе окрашиваются в соломенный цвет благодаря восходящему солнцу, и Тина прекрасно осознает, что проспала всего лишь несколько часов, как и обещал врач. А еще она осознает, что внутри нет привычной пустоты, как и лишних вопросов. Она поворачивает голову влево, чтобы хриплым голосом сказать заботливому отцу о своем почти нормальном самочувствии, но рядом с ней совершенно иной человек — тот самый, что умеет прожигать алыми глазами насквозь. Затрагивает самую душу, играет на ее струнах свою заученную мелодию, оглушая сердце приятной музыкой.

Ноа смотрит взволнованно, не отрываясь, не произнося ни слова, будто ожидает приговора, контрольного выстрела в голову.

Но Тина не хочет стрелять. Или не в состоянии.

От боли, что заполняет грудную клетку, просто не остается силы для того, чтобы поднять в руке призрачный пистолет.

Тина помнит всё: до последней минуты, до последнего вдоха в кислородной маске, до последнего взмаха ресниц, улавливая исчезающие силуэты. Помнит Дженнифер и как уходила из дома с одной лишь сумкой в руках, а затем как последовала внутреннему голосу и пришла к Глену за сомнительной помощью. Помнит, как мучилась от вопросов, разрывающих её отсутствием ответов; как всячески пыталась понять, откуда же в сердце живет столько невообразимых чувств к абсолютно незнакомому мужчине. Помнит свое пробуждение на остановке, Финна и его поцелуй. А еще драку возле офиса, полицейский участок и…

И помнит ночь, проведенную с Ноа в одной постели. Все прикосновения, поцелуи, шепот, движения такт в такт. Помнит, как Ноа говорил ей, что любит до смертельной безысходности, а потом закрывал глаза, будто молча проклиная себя за сказанные слова. Стоит проклинать. Определенно стоит. Потому что говорить это, ритмично трахая беспамятного человека, — достойно проклятия. Или аконитового ошейника.

— Как ты себя чувствуешь? — Ноа чуть привстает с больничного кресла, но потом передумывает и принимает прежнюю позу, упираясь локтями в колени.

Тина облизывает губы, выискивая глазами поддержку, но ее нет. Куда, мать вашу, все подевались?

— Где отец? — короткий вопрос вполголоса; она говорила бы громче, но горло пересохло так сильно, что вот-вот потрескается. — Он здесь?

— Да, — Ноа, кажется, вообще удивлен, что с ним заговорили. — Да, он здесь. Вышел за кофе несколько минут назад, я просто его подменяю. Ты… помнишь меня?

— Еще не решила: к сожалению или к счастью, — честно отвечает Тина, ибо на самом деле не совсем понимает, как вести себя теперь. Когда она знает не только прошлое с Ноа, но и настоящее без него. — Просто позови мне отца, и можешь уходить.

Тина отворачивается обратно к окну, не желая более травить себя этим убийственно-виноватым взглядом. Она видит, что Ноа чувствует и признает свою вину, но легче от этого не становится. Как и от чувств, которые никуда не делись — они прикипели к ней изнутри, вросли глубоко под кожу, крепко скрутили ребра и душу. После того, что произошло с ней за этот месяц, Тина признает доказательство двух теорем: ей не забыть Ноа, даже после амнезии; ей не разлюбить Ноа, даже если очень сильно захотеть. Только зря потратит силы, время, последние сбережения и здоровье отца.

— Джон вернется с минуты на минуту, и я обещаю, что как только он зайдет в палату, меня здесь не будет, — Ноа говорит словно в пустоту, наверное, осознавая, что его совершенно не хотят слушать. — Но сначала я должен тебе кое-что рассказать, и это крайне важно для нас обоих…