Но, в общем и целом, ничего разрушительного. Проктор функционировал. Потому-то в утренние часы, когда большинство народу спит, Проктор, кто так и не уснул, направлялся в клинику в своем зеленом «астон-мартине ди-би-4»{209}. Перекатываясь с пятки на носок, чтоб число оборотов не падало, он бросался рывками и дрейфовал по сырым утренним улицам Островного Города.
Что ж, говорил он себе, жизнь есть пробный рейс. На что спорим? Домашней работой, пилюлями и оргазмами он с вечерних сумерек потерял восемь фунтов. В забег зомби он не пускался со службы, где, со своим обычным атлетическим изяществом, выделился как летчик-истребитель.
Летал он на почти легендарном и зловещем брандере, авианосно-базирующемся «фантоме Ф4»{210} — и ночные вылеты, и дневные, с тем же пронзительным фанатизмом, что пропадал от совсем небольшого старения и требовал подпитки пилюлями.
Какое-то время его не отпускали все летчицкие жупелы: ночные посадки на шкивающую палубу авианосца в яростном, груженном ракетами тридцативосьмитысячефунтовом летающем пианино, из всех чертовых сил надеясь, что на той почернелой палубе самолет отыщет один из четырех тормозных тросов и не даст ему кувырнуться в море через бак.
Головокружение: одной безоблачной ночью в Южно-Китайском море Проктор отрабатывал маневры при боковом ветре, бочки и быстрые наборы высоты, когда форсажная камера выжимает последнюю возможную тягу за «махом II»{211}; и тут его мозг вдруг больше не уравновешивается и он не понимает, с какого конца верх; как-то ему удалось чисто по приборам сесть на авианосец, целя прямиком в маячок Френеля на корме корабля, зацепиться за четвертый трос и удержаться самую малость до ставосьмидесятиградусного обзора почерневшего Южно-Китайского моря. Он ощущал все вращенье своего мозга целиком; все физические восприятия, что были единственными его нравственными фактами, снова качнулись на место; и назавтра он принялся завинчивать их накрепко сонниками.
Довольно скоро летчики помоложе, кому начала не нравиться его застенчивая рука на рычаге, убедились, что старый падла все-таки цел и невредим; и с тех пор если он возвращался с боевого вылета с остатком горючего, то украдкой заходил за острова, взрывал джонки и топил посудины местных ударной волной и тем по-настоящему давал другим о себе знать.
Естественно, шкипер, наблюдавший за этим обаятельным Янки-Дудлом{212} и предупрежденный насчет этого нового пижонства тем, что возрожденный Проктор впал в привычку выбирать при посадке свой тормозной трос — а это традиционный мужской финт летчиков-истребителей, — вызвал его на ковер и, похмыкивая, велел ему прекратить, поскольку косоглазые наверняка набьют свои джонки зенитным оборудованием и возьмутся пропалывать эти «фантомы» по четыре миллиона долларов штука.
Проктор сострил, что ему плевать, собьют они самолет или нет, главное — чтоб у него сиденье работало. Но старый шкипер ему напомнил, что чарли найдут тебя, даже если катапультируешься, и сделают из твоего языка «Графиню Мару»{213}. Но Проктору все равно было плевать — вот плевать, и все тут! Он грохотал, бомбил, взрывал и убивал, и топил мелкие суденышки так же, как и прежде, вот только сейчас все это делал в перерывах между бомбометанием, когда ему полагалось быть на разведке.
В эту вот нескончаемую голубую даль Янки-Дудл Проктор и отправился, залетевши в такую высь, в какую только и мог улететь на частых хищеньях из старого ранца авиационного врача; по-прежнему дрочливый, как невесть что, он иногда цапал себя за промежность летного костюма посреди боя, хихикал, когда зенитки мягко покачивали его воздушное судно или гасили какой-нибудь «небесный ястреб»{214} помельче, что всегда летали на боевые задания вместе с «фантомами» «Макдоннелла».
Порой, сверхзвуково налетая по-над деревьями, он мельком видел «миги», размещенные на взлетно-посадочных полосах в джунглях, некоторые — при подъеме в воздух. А однажды в боевом строю возникла ракета класса «земля-воздух», словно эмалированный древесный ствол, и Проктор намеренно дал ей себя выбрать и следовать за ним тысячу футов, пока не одурачил компьютерный мозг и ракета не пронеслась мимо цели. Вновь он хихикнул и цапнул себя пятерней за летный костюм, вообразив, как это ценное капиталовложение косоглазых предпринимает жалкую попытку убить солнце, которым Проктор подменил самого себя посредством безумного параболического маневра, от которого бледные металлические крылья «фантома» мягко приподнялись от силы бог знает скольких перегрузок; от такого даже старая ухмыльчивая рожа Янки-Дудла натянулась и стекла к жопе; от этого гладкие пышные изгибы Азии, ласкаемые его ударной волной, засорились невообразимой ажурной резьбой деревьев и деталей. Он набирал высоту, звуковые удары залпами раскатывались по всей местности, форсажные камеры тянули до предела и вынесли на пятидесяти тысячах футов в завитках, волютах, красивых спиралях пара.
От трех недель цапанья на его летном костюме осталось блестящее пятно.
Как близко все это теперь казалось. И вообще-то — портило ему езду; в спортивном автомобиле, христа-ради, с его дурацкими вялыми приборами, показывающими нелепое перемещение машины, привязанной к земле. Оказываясь на парковке для персонала, он весь исходил на мочу. У грузового пандуса стоял фургон фармацевтической компании, и Проктор, уже успокаиваясь, вообразил, как вгрызается в этот грузовик от носа до кормы. За первой дверью он заметил выводок жутковатых маленьких интернов — их выдавали тщательные стетоскопы, свисавшие из карманов. Проктор велел им разойтись, и они подчинились. Они знали, что Проктор может опорочить их на планерках. На запутанном жаргоне, которым изъяснялись в мире интернов, Проктор значился как «мудак». Только применительно к Проктору это было несправедливо — он был совершенно безвредно переплачиваемым хлыщом медицинской профессии.
— На стол.
Болэн повиновался. Он видел, что врач болтать не расположен. Да и он сам, вообще говоря, тоже. От бесконечных кошмаров о возможных вторжениях в его тело он стал слишком уж дерганым.
— Вы в каком смысле доктор?
— Я в смысле — на стол. Прямо сейчас. Поперек.
Вошла медсестра, и врач поднял взгляд. Болэн сел поперек операционного стола.
— На чем мы с этим парнем остановились? — спросил врач. Сестра поглядела в свой планшет.
— В шесть сегодня утром ему дали пентобарбитал натрия. Затем час назад — атропин и морфий. Я…
— Как вы себя чувствуете? — спросил врач у Болэна.
— Нормально.
— Расслаблены и готовы к операции?
— Смутно.
Проктор оглядел его, подумал: парняга крутой, с легчайшим из возможных глянцем цивилизации: самое большее два года в какой-нибудь мельнице дипломов на деньги от продажи государственной земли.
— Я забыл, — продолжал врач, обращаясь к медсестре, — они у него наружные?
— Понемногу тех и других.
— Ах вот как. И тромбированные, нет?
— Я бы сказала, да.
Катя нечто вроде переносного автоклава с жуткими инструментами внутри, вошел чахлый человечек, кошмарный анестезиолог. Сквозь наркотики, что ему дали утром, Болэн ощущал, как в нем взбухает некий медленный ужас. Для Проктора же этот умелый маленький подонок — по фамилии Ривз — с волосами, расчесанными на пробор низко над левым ухом и тщательно распределенными по всей его лысой голове, представлял собой предмет интереса и восхищения. Проктор смотрел, как тот с неким восторгом выкладывает инструменты, и дожидался, пока рвение человечка в последний возможный миг не достигнет гребня, а затем сказал:
— Благодарю вас, Ривз. Думаю, пожалуй, я сам. — Ривз насупился и вышел из помещения. — Ссутультесь, мистер…
