Вот он ушел, думая об Энн: невозможно не воображать себя и Энн в некоем космическом двойниковании; они плывут в курчавом кучево-дождевом облаке, коллаж святых говорит: «Вот пересеклись».

И, представляя себя в высоких интерьерах Горного Запада, он думал о старых мотоциклетных выездах. Посмотрел на «хадсон-шершень» и спросил: сгодится ли?

«Хадсон-шершень» возникает в устье долгого изгиба, двухполосная сельская дорога в горах Прайор Монтаны. Голые потеки в облесенной стране, ледниковые морены, осыпи щебня, словно лакающие языки, шалфей на дне ручьев, осины и тополя. За кренящимся «шершнем» грохочет самодельная повозка на четырех шестислойных восстановленных колесах с фабрики «Файерстоун и компания»^{42}. Повозка есть дело рук водителя, Николаса Болэна. С гнутой цыганской крышей, стенки — сетки от комаров со стойками из твердых пород. Внутри спальные скатки, канистра для боеприпасов, наполненная книжками в бумажных обложках, стопа пластинок Джанго Рейнарта^{43}, дешевый японский магнитофон; грохоча с борта на борт в повозке без рессор, пастушья печка, похоже, господствует над всем; ее трубу можно совать в асбестовое кольцо в крыше и навесе, опускаемом, чтобы закрыть боковины. Есть «винчестер .22» для походного мяса. Есть удочка.

Болэн погулял по Ливингстону, руки глубоко в карманах, голова глубоко в раздумьях, ноги глубоко в темной таинственности сапог. Зашел в «Ранчерскую одежду и седла Гоголя» примерить обувь. Денег у него не было, но хотелось затей. Он чувствовал, что, если сумеет напасть на правильные сапоги, все станет лучше. Горло у него болело от понимания, что столкнуться в этом городке с Энн ему отнюдь не будет невозможным.

— Драсьте! — Продавец. Болэн сел.

— Сапоги, — сказал он.

— Что будет угодно?

— Ничего, кроме сапог.

— Ладушки.

— На счет запишете?

— Живете в городе?

— Ну еще бы, — сказал Болэн.

— Так ступайте к ней, — сказал продавец. — А начнем мы с вами вот с чего. — Он снял пару сапог с витрины. Упер каблук одного себе в левую ладонь, а кончиками пальцев правой поддержал его носок. — Вот какой экземпляр очень ходко идет у нас тут, в Стране большого неба. Весь сделан в Америке из телячьей кожи, а труба голенища высокая, как у старины Бизоньего Билла^{44}. Этот сапог могу вам предложить в отделках грубой буйволиной, натуральной кенгуриной или антикварного золота…

— Нет.

— Нет что?

— Не подобает ковбою наряжаться каким-то фруктом.

— Так, послушайте-ка вы меня. Я только что продал пару сапог рабочему ковбою в розовой водолазке и ботинках из кожи азиатского буйвола с контрастными накладками.

— Злиться совсем не обязательно.

— Я продал пару двуслойных из передубленной подпружьей кожи пекари с персиковыми союзками настоящему мужчине. А вы мне говорите «фрукт».

— Никто не просил вас быть таким врединой из-за этого.

— Ладно, ну его. — Продавец настоял на том, чтоб они пожали друг другу руки. — Давайте всунем вас в парочку.

— Теперь я хочу теннисные туфли оттенка мокко.

— Я думал, вам сапоги нужны.

— Если я пойду босиком, вы мне мизинчики накрасите в «антикварный пармезан»?

— Сэр.

— Да?

— «Ранчерская одежда и седла Гоголя» не нуждается в ваших покупках.

Болэн вышел в перед магазина, шагнул к рентген-машине, щелкнул выключателем и приблизил глаза к окуляру. Сбоку у нее была ручка, управлявшая стрелкой, которую Болэн направил на memento mori^{45} своих скелетных стоп на зеленом, как бильярдный стол, фоне. Он вдруг увидел, как не будет жить вечно; и пожелал подправить себе жизнь, прежде чем умрет.

Болэн уединился в номере и несчастно продремал до вечера. Проснулся он, думая о том, как однажды ночью встал лагерем на Континентальном водоразделе и тщательно нассал в Атлантический бассейн. Теперь он не был уверен, что следовало. Он попробовал вообразить, как говорит «пока-пока» убывающей лицемеризации; и привет боевокличной интеллигенции краснокожей возможности с Энн как смутным шайеннским суккубом — полная выделка оленьей кожи.

Но под его окном в Стоунхендже бензоколонок дрейфовали заправщики. «Заливай!» — казалось, говорила Америка. Голубой, сверкающий столп четко опустился под смазочной установкой, и «тойота-корона» рванула в монтанскую ночь. Эй! Вам Подарочные Марки «Золотой Колокол»^{46}! На фоне далеких, зримых гор заправщики стояли у радужной волнистости «Марфака»^{47}.

Все окна были открыты прохладному высокогорному вечеру; под одеялом арендованной постели Болэна вдруг настигло убеждение, что он зарыт в какой-то теневой сопатке Америки. На сосновой стене над головой — календарь «Пива Великие Водопады»^{48} с репродукциями Чарлза Ремингтона^{49}: волки, бизоны и одинокие ковбои, пытавшиеся утверждать, что со своими траченными глазами и изнеможенными донельзя лошадьми они имеют право на весь континент. Джордж Вашингтон пробовал то же самое: швыряя монетки за реку, он увел Америку у англичан. Болэн даже мог понять, как в первые дни индейцев, ориентированных на индеек и тыквы, извели нестреляными мушкетонами, парусными судами, географическими картами. Ровно так же, чувствовал Болэн, как макадам и банковские счета лишают его возлюбленной.

Это, ощущал он, была еще одна мигреневая весна. Он сел и куснул яблоко, симпатичное, холодное «северный лазутчик»^{50}; кровь на белой мякоти; зубы портятся; зубной камень; признак низших порядков; сбрось их у стоматолога; поднови-ка их, ну, ты.

Спать.

К. Дж. Кловис, бывший толстяк и предприниматель крупномасштабных «прибамбасов» значительной стоимости и выгоды для себя, сидел в своем «Моторном доме Додж»^{51}, высвобождая прозрачную смазку в блестящий металлический сосок на верхнее сочленение своего устройства. Он восхищенно улыбнулся сточенным на станке фаскам его «колена» и увидел, как маленькие четверти-арки шарикоподшипника светлеют от масла. Аккуратно пришнурованный к алюминиевой ноге со своим собственным носком в ромбик, хорошо сработанный тяжелый кожаный ботинок казался вполне как дома.

Перед ним бормотал встроенный телевизор: программа Джонни Карсона^{52}. Кловис щелкнул его выключателем и раскатал на обеденном столе два чертежа, прижав их углы тяжелыми монетами какой-то иностранной валюты, которые выудил из карманов. Чертежи изображали модель башни-нетопырятни, которую Кловис построит для Америки: современная всеобщая инженерная разработка нетопырных анклавов во имя сокращения вредоносных насекомых по всей земле. На чертежах привлекательность конструкций не скрывалась; они величественно вздымались от лепных бетонных устоев и были оборудованы стильными крышами из колотого гонта, увенчивавшими три уровня отверстий, сквозь которые могли проникать летучие мыши. Поэтажный план, если его так называть, создавался, в общем, на основе великого храма Механтапека на высокогорьях Гватемалы. То есть «монахи» в данном случае — нетопыри — обитали в отдельных, но связанных между собой цепочках келий, грубо продолговатых в поперечном сечении, и каждая дебушировала в центральный желоб, сиречь говносток; сбор из него, ценное удобрение, можно было продавать для покрытия амортизации самой башни.