Он принял, иными словами, предложение Кловиса с ощущеньем, что с добавлением этой работы к распорядку дня жизнь его может восстановиться, как замороженный апельсиновый сок.

Непреклонно представит он себя вниманью Энн таким манером, что выйдет за пределы простой ссоры и вызова полиции.

Он станет легендой.

Сейчас пять часов утра Четвертого июля на ярмарочной площади Ливингстона, Монтана.

Накануне Болэн сидел на трибунах в нечестивой зачарованности Тони Хаберером^{69} из Подковы Мула, Техас, кто объявился на брыкающейся лошади, которая, по ощущенью Болэна, была сравнима с безупречными фаэнами Эль Вити^{70}, что он видел на Пласе-Майор. В один миг, утишившись у себя в уме, Хаберер, стоя в стременах, голова лошади между стоп, задние ноги ее высоко у него над головой, позвоночник изящно выгнут от талии назад, левая рука высоко в воздухе и так же невозмутима, как двадцатидолларовый соломенный «стетсон», покоящийся на голове: череда вот таких вот — иногда отраженных, с лошадью на задних ногах, танцующей в воздухе шимми, шпоры в электрическом контакте с плечами необъезженной лошади, потом вниз, потом вверх, затем вниз, покуда с трибуны судьи не дунет временем и лошадь не выгнется дугою по всему песку чокнутым галопом; наездник на подхвате бок о бок с брыкающимся, сумасшедшим животным, тот, что на мустанге, тянет к нему руки и покидает седло, скользит рядом с другой лошадью — необъезженный по-прежнему сам по себе брыкается дикими дугами с пустым седлом — и приземляется на ноги к: мгновенному замедленному движенью. Хаберер переходит к загону для мустангов с безукоризненным самообладанием; сафьяновые перчатки, обработанные ланолином, одним пальцем касается полей совершенного светлого «стетсона» с высящейся тульей; рубашка элегантно блузится складками мятого чернослива; линялые, слишком длинные «ливайсы» спадают к ятаганным сапогам, затуманенным инкрустированными кожаными бабочками. Болэн весь в поту: Пусть это буду я!

Но в пять часов поутру Четвертого июля на арене ярмарочной площади Ливингстона, Монтана, назавтра после того, как выезжал Хаберер, Болэн съежился в положении «на старт» в загоне для телят. В загоне по соседству к доскам пятилась его подседельная лошадь, Джим Дейл Болин, арканщик с песчаных дюн Западной Небраски, скользнул хондой^{71}по своей веревке и сделал петлю. Два раза крутнул петлей вокруг головы, метнул ее вперед удлиненной параболой и заарканил столб передней калитки; потом, запустив по веревке горб, сдернул петлю со столба, скатал веревку, снова сделал петлю, подвесил ее циркулярность рядом, чтобы тыл петли туго прижимался локтем, склонился далеко вперед над рожком, задницей упершись в заднюю луку, а шпоры позади, рядом с пристругой.

— Как будешь, — сказал он Болэну.

Болэн рванулся из телячьего загона, зигзагом по нивелированной земле. Джим Дейл дал ему фору, затем стукнул подседельную, которая вылетела прямо из загона, всадник привстал вперед, его веревка арканом уже вознесена на тот миг, что потребовался на поимку Болэна, затем метнулась, охватывая Болэна, затягиваясь вокруг его плеч на неуловимое мгновенье, Джим Дейл же Болин оттянул жестко свой конец веревки и закрепил вокруг рожка седла, чтоб Болэн перевернулся вверх тормашками, а длинная тонкая веревка в момент удара описала мягкую арку, между рожком седла и Болэном. Лошадь занесло, она встала — и, очень слегка сдавая назад, чтоб натянулась веревка, потащила Болэна. Джим Дейл уже его настиг, стягивал ему руки и ноги веревкой для связки телков.

Болэн лежал, чувствуя на губах и зубах песок. За трибуной судьи виднелись гора Абсарока, снег на высокогорье, долгие бродячие облака зацепились за вершины. Он вспомнил проигрыватель по вчерашнему громкоговорителю — «Я хочу быть подружкой ковбоя»^{72} — иголка перепрыгивала канавки, поскольку шесть мустангов в куски распинывали столбы под судейской трибуной.

— Еще два, — говорит Джим Дейл, лениво сматывая веревку между рукой и локтем, — и я тебя научу держаться в седле мустанга. — Болэн направляется к телячьему загону.

У Фицджералдов места были в ложе. Они почти единственные из зрителей родео не сидели на трибуне, а значит — обособились на островке среди пустых лож. Сидели господин, барыня и Энн Фицджералд с десятником Фицджералдов. Его наняли агенты по недвижимости, управлявшие ранчо Фицджералдов и ведшие их бухгалтерию за солидный куш. Звали его Бренн Камбл. Само ранчо находилось в распадке, заваленном списаньями со счетов, поскольку его сонно амортизировало Налоговое управление.

Бренн Камбл представлял собой молодого, сумрачно глупого человека из Мититсе, Вайоминг. Глаза его, маленькие и близко сидящие, намекали на альтернативный комплект ноздрей на другом конце носа. Несправедливо было бы брать необъяснимые пики недавней истории Камбла и оценивать его, не говоря о его прошлом; возможно, к примеру, что его во младенчестве несколько раз переехало автомобилем.

Одним из финтов Камбла было вытащить из кузова своего «джи-эм-си»^{73} седло и занести его в бар, где он пристегивал его к табурету, поставленному посреди танцевального пятака, и заставить весь вечер сидеть на нем какого-нибудь ярыжку, хлеща его до уссачки всякий раз, как только попытается спешиться. Время от времени Бренна Камбла подстреливали и подкалывали различным оружием; однако он не умер.

Камбл своего отношения к старшим Фицджералдам не таил. Он часто произносил: «Тюуу!» — в ответ на очевидные замечания Фицджералда, а иногда звал его г-ном Пижоном П. Щеглом.

Не скрывал Камбл и своей чесучей похоти к Энн. У Фицджералдов имелась небольшая банька у ручья, орошавшего все их ранчо; и однажды, когда ему полагалось ремонтировать головную заслонку, Бренн Камбл лежал в этой баньке под зеленым сосновым полом, чьи стыки между досок предоставляли ему пронзительный вид промежности Энн. Через два дня он спустил свою недельную зарплату на «полароид-свингер»^{74}, который сложил под половицами баньки в чехол для переноски коньков.

Мероприятия поскучнее, казалось, тянулись очень долго. Гонки в бочках, дойка диких коров, синхронизированная групповая езда местных верховых клубов, часто состоявших целиком и полностью из дам с ранчо с их сверхжирными задницами, никак не заканчивались.

— Давайте же поприветствуем Уэйна Балларда и его Летучие Белые Тучки! — вскричал комментатор после особенно дурацкого номера, в котором недокормленный лепненосец носился по арене, выделив по ноге двум крепким арабским скакунам.

В далеких высящихся Абсароках под елью Энгельманна один на один встретились суслик и гремучка. Горные тени, насыщенные ультрафиолетовым светом, сеялись сорок миль вниз по склонам к ярмарочной площади Ливингстона. А много, много выше этого противостояния двух обитателей ультрамонтанного леса в отрицательном тяготении похрапывал космонавт и лелеял нечистые мысли о шлюшке, которую повстречал не то в Ленинграде, не то в Киеве, забыл где.

— Публика, — медоточиво произнес комментатор, — хочу поговорить с вами о жыстокси к жывотным. Через минуту-другую сюда к нам выйдут мустанги. И как некоторым из вас, люди-добры, уже известно, опрыдленные группы доброхотов с особыми антиресами утвержають, что у нас в этом смыссе жыстоксь. А я хочу, добры-люди, чтоб вы на это глядели во как: если б вы не смотрели сегодня на этих мустангов, вы б бедолаг лизали на какой-нить почтовой марке. — Сильно, сильно далеко от трибун и лож комментатор в надежде воздел руки для тех, кому видно.

И объявил шесть следующих наездников в программке.