Первым был Чико Хорват из Прея, Монтана.

— Испытаем лошадку, ковбой! Призовые деньжаты ждут тебя! — Чико сбросился сразу и скверно, а величественный ковбойский выход его был испорчен легким изгибом от талии вперед, что указывало на повреждение желудка. Выбежал клоун и свалился наземь, впрыгнул в бочку и выпрыгнул из нее, то и дело позволяя штанам своим спасть. Последовали две хорошие ездки, в порядке появления — Дона Диммока из Бейкера, Орегон, на лошади по имени Восход Апачей, и Чака Экстра из Кейси, Вайоминг, на Ночной Кошмаре. Четвертого ездока, Карла Тиффина из Ty-Дот, Монтана, растоптал полуморган по имени Препарат Ха. Пятый всадник вычеркнулся.

— Наш наездник Номер Шесть, — заговорил комментатор, — новичок, причем — необычный. Наш ковбой — Ник Болэн из Гонконга, Китай. Ранние годы свои Ник провел в борьбе с коммунизьмом. Давайте же на него теперь посмотрим. Ссе он выбрал зловредного старину чалого, многим из вас известного не понаслышке. Давайте посмотрим — Ник Болэн из Гонконга, Китай, на Неотложке!

— Объездчик-китаец, — воскликнул Бренн Камбл. — Черномазых и краснокожих я видал, но тут уж совсем ни в какие ворота. — Фицджералды с реанимированным интересом кинулись выдирать друг у друга бинокль. Лично она, Ля Фицджералд, укрепила их ужаснейшие сомнения.

— Это он, — выдохнула она. Энн вздела телеобъектив к арене, рука ее в поту на черном стволе с накаткой.

Ошалев от ужаса, Болэн стоял на помосте рядом с загоном для мустангов Номер Шесть, глядя на Неотложку немного свысока. Прямо на лошадь смотреть он не мог. Уши Неотложки были прижаты к норовистому черепу в форме банджо, а копыта Неотложки выстрелами звенели по древесине. Мужчина в полосатой рубашке рефери — ложно предполагая, что здесь мы имеем дело со спортом, — подбежал к Болэну.

— Черт возьми, ковбой! А ну-ка на борт! — Болэну искусно удалось не замарать нижнего белья. Он опустил взгляд на перчатки. Двигался он будто под водой. Джим Дейл насмолил ему перчатки, и они были липки, как пчелиный воск. Поглядев затем на Неотложку, он задался вопросом, кому из них суждено окончить дни свои клеем. Теперь уже на него орали все. Пора. Перетянутая мышца ляжек Неотложки неожиданно дергалась при движеньи копыт, незримо щелкавших по древесине под ними.

Он залез. Дружественные руки сзади натянули ему потуже шляпу, чтоб не потерял. Болэн попытался удержать ноги на свободе необычайными позами йогов — после чего уронил их в стремена и приготовился получать люлей. Как Болин ему показал, Болэн обернул себе брыкающейся веревкой оперчатанную и просмоленную руку ладонью вверх. Когда веревка обернулась вокруг пятки большого пальца, он сжал ладонь и втихаря мумифицировался. Затем вздел левую руку в воздух, где судья мог бы видеть, что она свободна и не обременена.

Радость Болэна — теперь его наполнявшая — была постоянна и ширилась; и освещала лица ковбоев, сидевших вокруг на оградах, улыбаясь тому, чья очередь сейчас подошла, чья собственная рубашка миллиона цветов раздувалась и мягко трепетала на ветерке, чей собственный сладкий авантюрный задок без обмана покоился на четырехсотдолларовом седле Ассоциации, приобретя билет в один конец к тысяче фунтов норова сомнительной родословной. Все вопросы его истории и честолюбия потеряли законную силу. Кто б ни натянул шляпу ему на уши, знал это наверняка. Болэн залез.

Он кивнул и сказал то, что говорили другие:

— Давайте испробуем лошадку. — И кто-то у него за спиной протянул руку и дернул пристругу. Калитка распахнулась, и ковбой из Гонконга, перепутав лязг клоунского комического ботала с собственными гремучими тестикулами, задался вопросом, как, после двух жутких стремительных взбрыков, ему не только удалось остаться на борту, но и — пока лошадь парила вперед на передних ногах так, что он опасался вылететь задом вверх через голову, — совершил магическое касанье шпорами плеча, левая рука все так же в поднебесье, а правая заведена назад куда-то ему под промежность.

Затем лошадь встала во всю свою длину, высясь на сатанинских своих задних ногах, елозя и ловя солнце тысячефунтовым туловом, и завалилась на спину.

Болэн улизнул, откатившись от разъяренной лошади, которая, все там же на земле, и впрямь потянулась его укусить; ее громадные ноги бились по другую от него сторону, а она вспрядывала, чтобы вновь подняться. Болэн, уже встав — радость его затопляла ослепительными радугами от того, что все закончилось, не начавшись, без явления какого-либо доказательства, что он не умеет ездить на мустанге, — поправил на себе шляпу рядом с бившейся лошадью, предпринял два изощренно скучающих шага, дал Неотложке хорошего пинка под зад, повернулся и изящно поклонился ликующей толпе, что уже вскочила на ноги, отдавая дань.

Лошадь наконец обрела почву под ногами и рассерженно унеслась прочь между двумя подхватчиками, один при этом дотянулся и рывком расслабил пристругу, так что лошадь, казалось, доскользила до полной остановки, фыркая силуэтам и оградам.

Болэн улыбнулся неумолчным аплодисментам и сбил пыль с «ливайсов» взятым напрокат соломенным «стетсоном».

Вел Бренн Камбл. Фицджералд сидел впереди, не думая о Болэне. Он пытался вообразить, почему у всех херефордов, что он приобрел, телята рогатые. Он подозревал, что Камбл, договаривавшийся о покупке, попросту спилил рога у дешевого скота с выпасов и прикарманил кругленькую сумму. В ужас приводило думать, что этот вырожденец мог его облапошить.

Энн сидела сзади с матерью. Она вся пылала от любви и восхищения, в то время как мать ее пылала, и всё. Вчетвером они ехали вверх по Долине Щитов и остановились, когда через дорогу единым натиском пастух погнал отару черномордых овец, а две его собаки важно бегали по периметру, как спутники Земли.

— Тебе надлежит быть строго недоступной, — рекомендовала мать в недвусмысленных понятиях.

Энн не ответила. Ей оказывалось трудно не откликаться на героическое действо Болэна. Она все еще видела его, беззаботного, вдалеке на арене и под судейской трибуной, а исполинская злобная лошадь взмывала у него над головой. Какая жалость, думала она, что ей недостало мужества звать его, хоть бы и только в душе́, Пекосом Биллом^{75}. В кои-то веки мнилось, что его смятенья и нерешительность незримы и пропали, пока стоял он в совершенно ясном воздухе под горами — заодно с обстоятельствами. И от этого задумалась она о его отказе читать ее любимые романы Д. X. Лоренса, поскольку, утверждал он, Лоренс вечно пытался быть «заодно» со всем.

— Мы не в Блендере «Уэринг» родились, — говорил он Энн. Лоренса он называл «Леденсом» и частенько ассоциировал его с устройствами для превращения овощей в труху.

Сразу к востоку от них, в Полоумных горах, самолет Лесной службы укомплектовал горное озеро форелью, выпустив в дельфтски-синем небе тучу рыбы.

Энн откинула голову на рыже-бурую кожу сиденья «мерседеса» и какое-то время порешала в уме квадратные уравнения; затем перечислила сочленения скелета макаки-резус, которую вскрывала, соответственно «Анатомии Грея»^{76}. По причинам, известным ей одной, Энн была готова к перепиху.

У Бренна Камбла — на этой работе два года — имелись определенные опасения насчет своих нанимателей. У его предшественника на посту десятника лопнул желудочек, и накануне зимой он умер, сталкивая с повозки тюки зимнего фуража. Камбл считал этого человека славным старичиной, и когда в его просьбе — чтобы его похоронили на старом ранчо — Фицджералдами было отказано, Камбл отмежевался от них навсегда. Десятнику хотелось себе местечка под бескрайним небом, на старом Содовом холме, откуда он мог бы видеть призраки отступающих шошонов. Камбл, тогда всего лишь подручный, знал, что старого десятника на его посту он сменит, если только не станет обижать агентов по недвижимости, которые всем здесь заправляли; но ход дела его озлобил. Все равно казалось — хоть старичина и проработал на ранчо всего пять с половиной недель, — что его просьба быть похороненным в этой одинокой вышине заслуживала большего, чем Фицджералды ему выделили.