Жанетта поцеловала его, скорчила гримаску и сказала:

– Царапучий. Как напильник. Сейчас крем собью и сама тебя побрею.

– Не надо, – сказал он…

. – Почему? – спросила она, направляясь за кремом в то самое. – Мне нравится тебя брить. А особенно нравится, какой ты после бритья красивенький.

Вернулась с баночкой средства для удаления волос.

– Сядь, я сама. И покуда я буду с этой скребучей проволокой воевать, можешь сидеть и воображать, что купаешься в моей любви.

– Жанетта, ты не поняла. Мне нельзя бриться. Я теперь «ламедник», а «ламедникам» положено отращивать бороду.

Она так и замерла с баночкой в руке.

– Нельзя? Ты имеешь в виду, есть такой закон и тебя посадят в тюрьму, если ты побреешься?

– Нет, не совсем так, – сказал он. – Впередник ничего на сей счет не говорил и никаким законом носить бороду не обязывал. Но обычай у нас такой. И почетно, потому что только тем, кто носит «ламед», дозволяется отращивать бороду.

– А что случится, если бороду отрастит не – «ламедник»?

– Не знаю, – сказал он скучным голосом. – Такого не бывает. Можешь быть совершенно уверена. Такое может прийти в голову только сумасшедшему извращенцу.

– Но борода тебя портит, – сказала она. – И царапает мне лицо. Будто я целуюсь с пружинным матрасом.

– Тогда одно из двух, – рассвирепел он. – Либо ты научишься целоваться с пружинным матрасом, либо вообще отвыкай от поцелуев. Потому что я должен отрастить бороду. Должен!

– А вот и не должен! – сказала она с вызовом. – Что толку быть «ламедником», если тебе от этого свободы не прибыло, если опять приходится делать то, что обязан? Почему нельзя поступить против этого дурацкого обычая?

От ярости и от страха у Хэла все в голове перепуталось. Вдруг почудилось, что она хлопнет дверью и уйдет, продолжай он стоять на своем. А если уступить, то среди «ламедников» корабля он будет как белая ворона.

В результате обозвал Жанетту дурехой. Получил в ответ «дурака». Поссорились Полночи прошло, прежде чем она первая сделала шаг к примирению.

А прежде чем окончательно выяснили, что любят друг друга, наступил рассвет.

Утром он побрился. Три дня на «Гаврииле» никто к нему не приставал, никаких замечаний не делал, а он маялся: чувствовал себя виноватым и ловил на себе косые взгляды (или воображал, что ловит). Наконец убедил себя: либо никто ничего не заметил, либо все слишком заняты и разоряться по поводу Хэлова бритого подбородка ни у кого нет ни времени, ни желания. Даже начал подумывать, а нет ли других докук, связанных с ношением «ламеда», которыми можно было бы точно так же, тишком-молчком, пренебречь на здоровье.

А на четвертое утро его вызвали в рабочий кабинет к Макнеффу.

Сандальфон сидел за столом, теребил себе бородищу. Воззрился на Хэла водянистыми очами и долго не отвечал на приветствие.

– Легко себе представить, Ярроу, что вы увлечены исследованиями в поле и обо всем прочем вам просто некогда думать, – сказал сандальфон. – Это укладывается в истиннизм. Нештатная обстановка, и все помыслы устремлены ко дню, когда мы перейдем к окончательному решению поставленной задачи.

Макнефф встал и принялся вышагивать перед Хэлом из угла в угол.

– Но в то же время вы обязаны помнить, что «ламед» на груди означает не только привилегии, но и ответственность.

– Буверняк, авва.

Макнефф на полном ходу остановился и нацелил Хэлу в грудь длинный костистый палец.

– Тогда почему не отращиваете бороду? – резко спросил он. И метнул свирепый взгляд.

Хэл почуял, что цепенеет, как во времена, когда в него, в малолетку, АХ, Порнсен незабвенный, точно так же целился пальцем и таким же испепеляющим взглядом буравил. И ушла душа в пятки, будто Хэл Ярроу и вправду нашкодивший пацаненок.

– Я… я…

– Должно не только стремиться к получению «ламеда», должно стремиться постоянно доказывать себе и окружающим свое право носить его. Безупречность и только безупречность помогает преуспеть в этом, беззаветное усилие блюсти свою безупречность!

– Извините, авва, – сказал Хэл дрогнувшим голосом. – Я прилагаю беззаветное усилие и блюду свою безупречность.

И с этими словами набрался смелости глянуть сандальфону в глаза, хотя, откуда набрался, и сам не знал. Смелости глянуть и смелости лгать наглейшим образом, лгать в присутствии безупречнейшего из безупречнейших, великого сандальфона! Он, Хэл, погрязший в еретической скверне!

– Однако не понял, что общего между моей безупречностью и тем, что брею бороду. Ни в «Талмуде Запада», ни в каком-либо другом труде Впередника нет ни слова об истиннизме или антиистиннизме касательно бороды.

– Вы мне будете рассказывать, что есть и чего нет в писаниях? – вспылил сандальфон.

– Разумеется, нет. Но при том я говорю правду, не так ли?

Макнефф снова заходил по кабинету.

– Мы обязаны быть безупречны, обязаны. Даже малейшее послабление псевдобудущему, малейший отход от истиннизма способны опорочить нас. Да, Сигмен нигде и никогда не высказывался по поводу ношения бороды. Но давно распознано, что только истинно безупречный достоин отращивать бороду по примеру Впередника. И в знак своей истинной безупречности мы обязаны блюсти соответствующий внешний вид.

– Всем сердцем согласен, – сказал Хэл.

Дошло, что дрожит он только по старой привычке, будто стоит навытяжку перед Порнсеном, а не перед архиуриелитом. А Порнсена нет, с Порнсеном покончено, его пепел развеян по ветру. Рукой самого Хэла развеян во время погребальной церемонии. Мысль об этом добавила Хэлу решимости.

– В штатной обстановке немедля отрастил бы, – сказал он. – Но нахожусь в поле и помимо исполнения прямых служебных обязанностей произвожу эффективный сбор агентурных данных. Обнаружилось, что наблюдаемые считают бороду омерзительной; как вам известно, у них нет растительности на лице. Им непонятно, почему мы отращиваем бороды при том, что располагаем средствами для удаления волос. Им дурно в присутствии человека с бородой. Я не смог бы войти к ним в доверие, если бы отрастил бороду. Но как только мы перейдем к окончательному решению поставленной задачи, я немедленно отращу бороду.

Макнефф хмыкнул и запустил пальцы в рыжее свидетельство своей безупречности.

– Отчасти резонно. Нештатная обстановка и ее последствия. Почему своевременно не поставили в известность?

– Вы настолько заняты с утра до вечера, что не хотел вас отвлекать по личному делу, – ответил Хэл.

А сам гадал, найдется ли у Макнеффа время и охота проверить правдивость слов бритого «ламедника». Жучи-то ни единым словом не обмолвились Хэлу насчет бород у землян. Все это он выдумал себе в оправдание, припомнив, как американские индейцы были удивлены видом бородатых белых людей. Где-то когда-то об этом читал.

Макнефф еще раз кратко напомнил Хэлу, как важно блюсти безупречность, и отпустил с Сигменом.

И Хэл, с трудом справляясь с дрожью после этого нагоняя, отправился домой. Дома принял маленько для успокоения, а потом добавил, чтобы поужинать вместе с Жанеттой. Когда чуток тяпнешь, перестает действовать на нервы зрелище, как Жанетта кладет себе пищу кусок за куском в открытый рот, – это он усвоил безупречно.

В один прекрасный день, возвратись с рынка с тяжеленной корзиной, Хэл Ярроу объявил:

– Больно ты нажимаешь на солененькое в последнее время. Уж не за двоих ли? А может, и за троих? Жанетта побелела.

– Ты что? Ты в своем уме? Что говоришь! Он бухнул корзину на стол, взял ее за плечи.

– Буверняк, в своем. Не сей секунд в голову взбрело – давно замечаю да помалкиваю. Сначала убедиться хотел. Так я прав?

Она в одну точку уставилась, а саму трясет.

– Ой, нет! Не может быть!

– Уж так и не может!

– Да. Я знаю. Не спрашивай, откуда знаю. Но этого не может быть. И вперед не смей говорить мне такие вещи. Даже в шутку. Я с ума сойду!

Привлек ее к груди, сказал поверх плеча: