Захохотал, но смех вышел лающий, невеселый.

– Под гипнотиком, Жанетта, вся грязь, все, в чем виноват делом или словом, вся ненависть к начальству, все сомнения в правдивости установлений Впередника – все поднимается из подсознания, как мыло со дна грязной ванны. Всплывает, скользкое, бессвязное, болтается с налипшей пакостью. А я сижу и на стрелку смотрю. Будто господу-богу в очи смотрю, Жанетта, ты можешь понять или не можешь? – и вру. Не перебрал, ни в коем случае. Чистеньким и правоверным не прикидывался. Признавался в мелких грешках. Чтобы стрелка ходила возле нужных букв. Но по серьезным делам отвечал так, словно жизнь от этого зависит. Поскольку зависит. И свои мысленные предначертания выкладывал, которых не было, – насчет субъективного хронопаломничества.

– Хко-но?..

– Да. Каждый во времени странствует, но субъективно. А Впередник – объективно. Только он, его первый ученик с женой, да несколько пророков из Писания. Так вот, предначертания мои – это, я скажу тебе, красотища была! Самое то, что они хотели слышать. И под конец я им выдал, что Впередник пожалует на Оздву для личной беседы с сандальфоном Макнеффом. И что произойдет это ровно через год.

– Ой, Хэл, зачем же ты так-то уж? – вздохнула она.

– А затем, ма шер, что теперь экспедиция, как пить дать, отсидит на Оздве целый год. Разве можно упустить шанс узреть Сигмена во плоти, как он странствует во времени, куда душе угодно? Или шанс доказать, что это вранье. Имею в виду, мое. Брехня капитальная, но зато нам с тобой обеспечена отсрочка на год.

– А потом?

– А потом – там видно будет.

Гортанный голос промурлыкал из темноты снизу:

– И все это ты сделал ради меня…

Хэл не ответил. Сосредоточился, чтобы вести гичку на бреющем полете. Справа-слева мелькали громады зданий, разделенные широкими промежутками парковой зелени. С разгону чуть не проскочил похо жий на замок дом, где жил Лопушок. Трехэтажный, средневекового вида, с зубчатыми башенками и каменными водостоками в виде голов зверей и насекомых, торчащих из ниш, этот дом стоял в сотне метров от ближайших зданий. Чего-чего, а простора в городах жучей хватало.

Жанетта надела ночную маску с длинным носом; дверца гички распахнулась; они бегом пересекли тротуар и скрылись в доме. Пронеслись через парадную, взбежали на второй этаж и только там помедлили, пока Хэл нашаривал в карманах ключ. Замок делал слесарь-жуча, а врезал плотник-жуча. Корабельному плотнику Хэл не доверился, тот мог тайком изготовить дубликаты ключей.

Наконец, ключ нашелся, но теперь никак не лез в скважину. И, сражаясь с замком, Хэл изрядно попыхтел. Когда дверь открылась, чуть не втолкнул Жанетту в прихожую. А Жанетта тем временем сняла маску.

– Постой, Хэл, – сказала она, не поддавшись толчку. – Ты, по-моему, что-то позабыл. – Ой, Впередник! Что-нибудь важное?

– Нет. Просто я думала, у землян есть обычай переносить невесту через порог на руках. Так мне папа говорил.

Улыбнулась и потупилась.

У Хэла челюсть отпала. Невесту! Ничего себе заявочки!

Но времени на споры не было. Не говоря ни слова, подхватил ее на руки, внес в квартиру. Поставил ногами на пол и сказал:

– Вернусь, как управлюсь. Если кто-то постучится или ломиться начнет, спрячься вот здесь, в тайнике, мне его жуча-плотник в чулане спроворил. И носа оттуда не смей показывать, покуда не убедишься, что это я.

Она с силой обняла его, расцеловала.

– Мо шек, ма гууак, мо эпфус!

Спешить, спешить надо. Не до речей, не до ответных поцелуев. Смутно ощутилась несообразность, неприложимость ее слов к собственной особи. Если не напутал с переводом с изуродованного французского, его назвали «дорогим и доблестным супругом».

Повернувшись на пятке, запер за собой, но все же успел разглядеть при свете лампы в прихожей белое лицо под капюшоном плаща. И алые губы.

Аж все внутри заходило. Нет, Жанетта явно не из тех фригидных спутниц жизни, которыми Госуцерквство так привселюдно восторгается.

А на «Гаврииле» пришлось проторчать целый час, потому что сандальфон возжаждал подробностей насчет пророчества о встрече с Сигменом. Затем надо было надиктовать разведдонесение за день. Только потом вызвал матроса-водителя для доставки гичкой на квартиру. И по пути к причалу нос к носу сошелся с Порнсеном.

– Шалом, авва, – сказал Хэл.

Ухмыльнулся, прошелся костяшками пальцев по «ламеду» на груди.

Правое плечо у АХ'а обвисло ниже, чем обычно, весь он был ни дать ни взять – флаг в момент капитуляции. Уж теперь-то если кому-то кнутиком помахивать, то не ему, а Хэлу.

Хэл выпятил грудь колесом и шагнул было мимо, но Порнсен окликнул:

– Минутку, сынок. Ты в город?

– Буверняк.

– Буверняк. Я с тобой. У меня квартира в том же доме. Этажом выше твоей, как раз напротив Лопушка.

Хэл разинул рот, захлопнул рот. Настал черед улыбаться Порнсену. А тот зашагал вперед как ни в чем не бывало. Хэл, поджав губы, двинулся следом. Неужто АХ проследил и засек его с Жанеттой? Нет. Если бы засек, заарестовал бы не сходя с места.

Просто душонка мелкая у АХ'а. Знает, что на-брыдло Хэлу на него глядеть, знает, что, торча по соседству, отравит бывшему «питомцу» всю радость безнадзорной свободы.

Чуть не вслух повторил Хэл старую поговорку: «У АХ'а сам бог не отнимет».

Возле гички ждал матрос. Молча сели, молча провалились в ночной мрак.

Сойдя на тротуар у дома, Хэл нарочно зашагал пошире, чтобы войти первым. Слабенькое, а все же доставил себе удовольствие: показал, что прежним порядкам конец, и выразил презрение.

У своей двери приостановился. Порнсен семенил сзади, помалкивал. Мелькнула сатанинская мысль, и Хэл окликнул:

– Авва!

Успевший пройти вперед Порнсен оглянулся.

– Что?

– Не желаете ли заглянуть, убедиться, что я там никаких баб не прячу?

Порнсен побагровел, зажмурился, пошатнулся, зашелся от ярости. А потом вытаращился и в полный голос выложил:

– Слушай, Ярроу! Ты самая антиистинная личность из всех, что я видывал! Мне нету дела, как ты там ладишь с иерархией! У меня свои глаза есть, и этими глазами я вижу: ты в упор не буверняк. Ты оборотень. Прежде был скромненький, послушненький. А теперь ведешь себя, как хам!

Хэл в ответ начал спокойно, а потом не сдержался и тоже во весь голос выдал:

– Не так давно ты мне расписывал, какая я бяка со дня рождения. И вдруг выходит, я пример образцового поведения, один из тех, кто гордость Госуцер квства, уж извини, так говорится. А по-моему, так я всегда был образцового поведения. Это ты был и есть прилипучий, свербучий, вонючий прыщ на жопе Госуцерквства, сорочьи твои мозги, давить бы тебя, пока не лопнешь!

Даже дух захватило. Сердце грохотало, как молот, в ушах шумело, в глазах все плыло.

Порнсен попятился, ручки перед собой выставил.

– Хэл Ярроу, Хэл Ярроу! Возьми себя в руки. Спаси Впередник, до чего же ты меня ненавидишь! А я все эти годы думал, что ты меня любишь, что я твой возлюбленный АХ, а ты мой любимый питомец! А ты меня ненавидел. За что?

Шум в ушах стих, в глазах посветлело.

– Ты что, ты всерьез?

– Еще бы! Я ночей не досыпал! Все, что делал, делал ради тебя. Когда наказывал, сердце разрывалось. Но я заставлял себя, я твердил: это для твоего блага…

Хэл расхохотался. И хохотал, покуда Порнсен не исчез этажом выше, явив напоследок побледневшее лицо.

Обессиленный, дрожащий, Хэл обернулся к своей двери. Вот уж этого он никак не ожидал. До глубины души был уверен: Порнсен им брезгует, монстром считает, выродком упрямым, и наслаждается, когда наводит плетью укорот.

Даже головой помотал. Наверняка АХ перепугался, не знает, как теперь оправдываться перед «ламедником».

Отпер, вошел. А в голове только одно звенело: «А все Жанетта, это она придала смелости на такие речи». Без нее он был ничто, затравленный зайчонок. А при ней – всего нескольких часов хватило, и нашлись силы одолеть многолетнюю свычку по струночке ходить.