– Теперь я кое-что поняла, – сказала Жанетта. – Но не все же погибли!

– Не все. И, поняв, что произошло, правительства Земли пальнули по Марсу боевыми ракетами фугасного действия. Ракеты проникли глубоко в кору планеты и там взорвались. От сотрясений коры обрушилась большая часть тамошних подземных поселений. А на Земле выжило не больше, чем по миллиону на каждом материке. В некоторых небольших районах никого не затронуло. Почему, мы до сих пор не знаем. Что-то помешало – может быть, местные ветры постоянные, может быть, еще что-нибудь. А вне человеческого тела эта зараза через какое-то время сама гибнет. Так или иначе, а на Гавайских островах и в Исландии все население уцелело, даже правительства усидели. Израиль незатронут остался, будто сам господь-бог длань простер и от смертного дождя охранил. Южная Австралия и Центральный Кавказ не пострадали. Оттуда народ снова по всему миру расселился, поглотил тех, кто поодиночке выжил в других местах. В джунглях Африки и полуострова Малакка много народу в живых осталось, они отбились от пришлых. Обустроиться успели до того, как туда добрались поселенцы с островов и из Австралии. Так вот то, что случилось на Земле, теперь должно произойти на Оздве. Будет дан приказ, и с «Гавриила» запустят ракеты – ракеты с тем же самым смертоносным грузом. Только теперь пситовирус будет иметь сродство с кровяными тельцами оздвийцев. Ракеты пойдут витками вокруг Оздвы, засеют ее невидимым посевом смерти. Одни кости останутся…

– Ша! – приложила Жанетта палец к его дрожащим губам. – Знать не знаю, что такое протеины, молекулы и этот… электрофоретический потенциал! Это выше моего разумения. Но зато я вижу: чем дальше, тем тебе страшнее рассказывать. У тебя голос меняется, глаза стекленеют. Кто-то когда-то тебя запугал. Нет! Не прерывай! Тебя насмерть застращали, но ты остался мужчиной настолько, чтобы не показывать, что боишься. Но избавиться от испуга ты не можешь, так мастерски осуществили задуманную гадость.

И прошептала пухлыми губами ему в самое ухо:

– Так вот: я хочу выкорчевать этот испуг. Хочу вывести тебя из юдоли страха. Не возражай! Понимаю, как претит тебе мысль о том, что женщине ведома твоя слабина. Но в моих глазах она тебя нисколько не роняет. Скорее возвышает то, насколько ты сумел ее преодолеть. Понимаю, сколько отваги нужно было, чтобы пойти на детектор. Но ты пошел ради меня. Я горжусь этим. Люблю тебя за это. Понимаю, сколько отваги нужно, чтобы прятать меня здесь, когда любой мелкий промах грозит тебе жизненной катастрофой и даже смертью. Понимаю, что все это значит. Понимать – это моя природа, мой инстинкт, мое дело и моя страсть. Так выпей со мной! Мы не на виду, где надо постоянно остерегаться и страшиться. Мы укрыты в этих стенах. Наедине друг с другом и вдали от чего бы то ни было. Пей! И ласкай меня. Я отвечу тебе лаской. Хэл, что нам мир? Мир нам не нужен. До поры до времени. Забудь о нем в моих объятиях.

Они поцеловались, их руки сплелись, и зазвучали слова, которые вечно живы в устах любящих.

Улучив минутку, Жанетта приготовила еще порцию таракановки, разбавленной сизой жижицей, и они выпили вместе. Глотнулось без затруднений. Хэл сообразил, что тошнило не столько от самого спиртного, сколько от запаха. Стоило обмануть обоняние, обманулся и желудок. И с каждым разом пилось все легче.

Он осушил три стакана, а потом встал, взял Жанетту на руки и понес в спальню. Она поцеловала его в шею, и словно электрический разряд ударил от ее туб по коже, вверх до мозга, вниз через порывисто дышащую грудь, теплый желудок и воздвигшийся член до самых ступней, которые, как ни странно, заледенели. Мог бы поклясться, не было желания перестать нести на руках женщину, как в ту пору, когда он исполнял свою обязанность перед Мэри и Госуцерквством.

Но даже в упоительном вихре предвкушения сквозил неподатливый узелок. Малый, но мешал, темнел среди огня. Не мог Хэл полностью забыться, грызло сомнение, гадал, не скиксует ли, как бывало иногда, когда он нырял в постель в темноте и входил в Мэри.

Было и темное зерно страха, зароненное сомнением. Если скиксует, незачем жить. Ведь это же позор на всю жизнь!

И он твердил себе: «Нет, этого не будет, не должно быть». Невозможно, пока она в его объятиях, пока слиты их уста…

Уложил ее на кровать и выключил верхний свет. А она тут же включила прикроватное бра.

– А это-то тебе зачем, – сказал он, стоя возле кровати, чувствуя, как растет в нем страх и гаснет страсть. И в то же время дивясь, как это она так быстро и незаметно для него разделась.

Она улыбнулась и сказала:

– Помнишь, ты мне вчера говорил? Прекрасные слова: «И сказал бог: да будет свет»!

– Нам не нужен свет.

– Нужен. Мне нужен. Мне надо видеть тебя постоянно. Темнота всю радость скрадет. Хочу видеть, как ты ластишься.

Потянулась поправить лампочку, груди всколыхнулись при этом движении, а его от этого проняло почти нестерпимой болью.

– Вот так. Теперь мне будет видно твое лицо. Особенно в тот миг, когда глубже всего почувствую твою любовь.

Вытянула ногу и коснулась его колена кончиками пальцев. Наготой – наготы… И его бросило вперед, будто перст ангельский послал навстречу предназначению. Встал на колени на кровати, а те кончики пальцев так и прикипели к его бедру, будто приросли и не способны отделиться.

– Хэл, Хэл, – негромко сказала она. – Что с тобой сделали? Что со всеми вами сделали? С твоих слов знаю, что вы все, как ты. Надо же так! Заставили ненавидеть вместо того, чтобы любить, хоть и назвали эту ненависть любовью. Сделали из вас полумужчин, чтобы вы ушли в себя, а на всех, кто вокруг, бросались, как на врагов. Вы свирепые воины, потому что трусы в любви.

– Это неправда, – сказал он. – Неправда.

– Мне же видней. Это правда. Убрала ногу, положила рядом с его коленом и сказала:

– Иди ко мне.

И когда он, все еще на коленях, сделал движение вперед, приподнялась и ткнулась ему в лицо грудями.

– Возьми их в рот. Стань, как малое дитя. А я вознесу тебя так, что ты забудешь о ненависти и станешь думать только о любви. И станешь мужчиной.

– Жанетта-Жанетта, – хрипло сказал он и потянулся рукой выключить бра. – Только не при свете. Но она перехватила протянутую руку.

– Только при свете. Убрала руку и сказала:

– Хорошо, Хэл. Выключи. Ненадолго. Если без темноты тебе никак, нырни в нее. Глубоко нырни. А потом родись заново… хоть ненадолго. И тогда включи свет.

– Нет! Пусть горит! – рассвирепел он. – Я не у мамы в животе. И обратно туда не хочу, нужды нет. Возьму тебя, как армия город.

– Не будь солдатом, Хэл. Будь люба моя. Люби, а не насилуй. Взять меня ты не сможешь, ты же будешь во мне.

Закинула руку ему за шею, выгнулась под ним, и вдруг он оказался в ней. Содрогнулся так же, как когда она поцеловала его в шею, так же всем телом, но не так неистово.

Хотел прижаться лицом к ее плечу, но она уперлась ему в грудь обеими руками и с внезапной силой приподняла.

– Нет! Мне надо видеть твое лицо. Особенно в тот самый миг надо, потому что хочу радоваться, как ты забываешь себя во мне.

И широко открыла глаза, будто силясь запечатлеть каждой клеточкой памяти лицо Хэла.

Его это не смутило. Постучись тут сам архиуриелит, Хэл не обратил бы внимания. Но заметил, хоть и не вдумался, какие у Жанетты стали зрачки – крохотные, как карандашные точечки.

Алкашей в Союзе ВВЗ ждала неминуемая ВМ. И, стало быть, ни психологической, ни медикаментозной, помощи им не полагалось. Растерянный Хэл, желая излечить Жанеттин порок, пошел по лекарство к тому самому народу, который довел ее до жизни такой. Но прикинулся, что нуждается во врачебной помощи он сам.

– Пьянство на Оздве – дело житейское, обычное, но не в тяжелой форме, – сказал Лопушок. – А немногих алкоголиков скоренько приводят в норму, излечивают сострадалисты. Давайте, я вас полечу, попользую.

– Увы. Начальство не разрешит. А незадолго до того Хэл точно тем же объяснил, почему не приглашает жучу к себе.