Так прошел час, и Хэл встал, направился на кухню. По дороге, проходя мимо Жанетты, безотчетно погрузил пальцы в ее густющие черные волосы.

Она вскинула голову и закрыла глаза, будто ожидала поцелуя. Но у Хэла духу не хватило. Хотелось, но просто не решиться было на первое движение.

– Тарелки надо вымыть, – сказал он. – Нельзя, чтобы случайный гость увидел стол, который накрыт на двоих. И еще одно соблюдай, пожалуйста. Прячь сигареты и почаще проветривай комнату. Поскольку я детектор прошел, считается, что мелкие антиистиннизмы, вроде курения, мне не приличествуют.

Вряд ли Жанетте доставили радость такие речи, но она и виду не подала. А с места в карьер принялась за уборку. Хэл курил и обдумывал способ раздобыться женьшеневым табаком. Жанетте так пришлись по вкусу сигареты, что души не хватит впредь отказать ей в этом удовольствии. Кое-кто на корабле сам не курит, а пайку сбывает любому желающему. Может, жучу попросить в посредники, чтобы брал у кого-нибудь с передачей Хэлу? Лопушок вполне мог бы сделать такое одолжение, но под каким соусом к нему подступиться? А может, все же не стоит связываться? Рискованно.

Хэл вздохнул. Всем хороша Жанетта, да ведь это не жизнь, а мука муцкая. Изволь замышлять уголовщину, будто самое обычное на свете дело.

А она уже стояла перед ним, руки на бедрах, глаза сияют.

– А теперь, Хэл, мо намук, нам выпить бы чего-нибудь покрепче, и мы чудесно закончили бы вечерок.

Он вскочил.

– Ой, я же забыл, что ты не знаешь, как кофе заваривают!

– Нет. Я не про кофе. Про ал-ко-голь, а не про кофе.

– Алкоголь?! Сигмен великий, мы же не пьем! Это же мерзейший…

И осекся. Ведь это же оскорбление! Опомнился. В конце-то концов, она же не виновата. Иначе воспитана, в иных традициях. Строго говоря, даже не совсем человек.

– Увы, – сказал он. – Ты пойми, такая у нас вера. Запрещено.

Глаза у нее налились слезами. Плечи затряслись. Она закрыла лицо руками и со всхлипами расплакалась.

– Это ты не понимаешь. Мне без этого никак. Никак.

– Но почему?

Она произнесла, не отнимая ладоней от лица:

– Потому что, пока меня под замком держали, развлечься почти нечем было. И мне давали спиртное, с ним время как-то незаметно шло и забывалось, как охота домой. Опомниться не успела, как стала ал… ал… алкоголичкой.

Руки у него сами в кулаки подобрались, он рыкнул:

– V, жучьи дети!

– И, понимаешь, мне теперь без выпивки никак. Мне от этого обязательно легчает, по крайней мере, сейчас. Потом я постараюсь, потом я отвыкну. Знаю – справлюсь, если ты поможешь.

Он развел руками.

– Но я же понятия не имею, где его берут.

При одной мысли о покупке спиртного живот скрутило. Но раз ей надо, значит, придется проявить прыть и достать.

– Может, у Лопушка найдется? – будто того и ждала, скороговоркой выпалила она.

– Он же тебя под замком держал! И вдруг я к нему с такой просьбой! Он же в два счета сообразит, что дело нечисто.

– Он подумает, что это для тебя.

– Ладно, – мрачно сказал он и тут же укорил себя за эту мрачность. – Хотя мутит от одной мысли, что могут подумать, будто это я пью. Все равно кто, даже жуча какой-нибудь.

Она приникла к нему, как обволокла. Нежно прижалась губами. Всем телом обвилась. Минуту так длилось, и он отвел свои губы прочь.

– Так мне и идти ни с чем? – прошептал. – Неужели обойтись не можешь? Хоть на эту-то ночь? Завтра я раздобыл бы.

У нее пресекся голос.

– Милый, я бы рада. Очень была бы рада. Но не могу. Просто не могу. Уж поверь.

– Верю.

Вырвался из объятий, вышел в прихожую, надел плащ, капюшон, ночную маску в чулане сыскал. Голова поникла, ссутулился. Не сладится. От нее же спиртом вонять будет, он же не сможет… А она еще, поди, и дивиться будет, чего это он как ле дышка, а его даже не хватит намекнуть, что на нее и глянуть-то мерзко. Не хватит, потому что сказануть такое – значит, обидеть насмерть. А ничего не сказать – тоже обидеть насмерть, вот что самое-то худое.

Уже на пороге она еще раз поцеловала его в одеревенелые губы.

– Не задерживайся. Я жду.

– Лады.

Хэл Ярроу поскребся в дверь Лопушковой квартиры. Не открыли. И не диво. Из-за двери доносился Чуткий гвалт. Хочешь, не хочешь – надо молотить в дверь, а очень неохота, еще Порнсена нанесет. Полюбопытствует, что за шум, и высунется, ведь в том же коридорчике дверь в дверь поселился. Ни к чему Порнсену видеть, кто сострадалиста об эту пору навещает, не тот случай. Есть теперь у Хэла право бывать у жучей без сопровождения АХ'а, но не по себе из-за Жанетты. Еще взбредет Порнсену сунуть нос в Хэлову пука, когда Хэла нет дома, пошпионить на свой страх и риск. О такой возможности забывать нельзя. Взбредет – и Хэлу крышка. Капут.

Успокоил себя тем, что ничего не знает Порнсен, трусоват и наобум лезть не рискнет. Остановит страх, что могут накрыть. Ведь Хэл теперь «ламедник», может шум поднять, нажать, и Порнсену не то что понижение выйдет или там отставка – под ВМ могут подвести.

Хэл еще раз нетерпеливо замолотил в дверь. На этот раз она распахнулась. И на пороге появилась улыбающаяся Внизуня, Лопушкова супруга.

– Хэл Ярроу! – сказала она по-сиддийски. – Добро пожаловать! Зачем вы стучите? Вошли бы и без стука.

Хэл в ужас пришел.

– Так нельзя же!

– Почему?

– У нас так не положено.

Внизуня пожала плечами, но вежливость не позволила высказаться более определенно. С той же улыбкой сказала:

– Так входите же! Здесь никто вас не укусит.

Хэл вошел и закрыл за собой дверь, при том оглянувшись на Порнсенову. Та, слава Сигмену, оставалась заперта.

И оказался в комнате размером с баскетбольную площадку, где стены дрожали от воплей дюжины разыгравшихся жучат, а пол был – одни голые доски. Внизуня провела его на противоположный конец, где начинался коридор. Миновали трех жучих, судя по всему, пришедших в гости. Жучихи сидели за столом, что-то вышивали, прихлебывали из высоких стаканов и тараторили. Хэл ничего не понял из того, что расслышал: в разговорах между собой жучихи пользовались особым женским словарем. Однако, как дознался Хэл, под воздействием набирающих силу городских порядков этот обычай оказался на грани исчезновения. Дочки Лопушка даже не учились женскому говору.

Внизуня провела его к дальней двери, открыла ее и окликнула:

– Лопушок, дорогой! К тебе Безносый пришел, Хэл Ярроу!

Заслышав это народное прозвище, Хэл осклабился. Было время, словцо обижало. Но потом выяснилось, что жучи не вкладывают в него обидного смысла.

Лопушок подошел к двери. На нем, по-домашнему, была только алая юбочка. И Хэл в сотый раз невольно подумал: до чего же странно выглядит туловище оз двийца с грудью без сосков и любопытным креплением лопаток к позвоночнику (если у землян позвоночник «спинным хребтом» именуется, то здесь впору было название «грудной хребет»).

– Душевно рад, Хэл, – сказал Лопушок по-сиддийски. И перешел на американский: – Шалом. По какому счастливому случаю вы оказались, очутились здесь? Садитесь, располагайтесь. Не хотите ли, не желаете ли пить? Пейте, а я, пожалуй, уже воздержусь.

Хэл считал, что выглядит вполне беззаботно, но Лопушок, должно быть, учуял, что дело неладно.

– Что-нибудь не так? Чего зря время тратить?

– Да. Где можно достать бутылку?

– Вам надо, необходимо? Буверняк. Я вас проведу, провожу. В ближайшем кабаке собирается, толчется народ попроще. У вас будет случай, возможность воочию увидеть, обозреть ту часть общества, о которой вы, без сомнения, недостаточно, мало знаете.

Жуча вышел в гардеробную и вернулся с ворохом одежды. Застегнул на жирном брюшке широкий кожаный пояс, прицепил к нему ножны с короткой рапирой. Сунул за пояс револьвер. Накинул на плечи ядовито-зеленый плащ с черными оборками. На голову нахлобучил темно-зеленую шапочку с бутафорскими сяжками – символ принадлежности к клану Кузнечиков. Когда-то для жучей этого клана носить такой головной убор было первейшее дело. Но теперь клановая система выродилась, ее значение в быту упало, однако в делах политического свойства продолжало оставаться существенным.