Джим помахал миссис Вайзак рукой. Она отпрянула, словно испугалась, но тут же вернулась к окну и помахала в ответ. Поскольку она никого не боится — вот бы и его мать была такой, — то, наверное, думала о нем что-нибудь плохое. И ей стало стыдно. Или он слишком чувствительный и слишком много о себе понимает? Так говорили ему и отец, и куратор в школе.

Джим и Сэм пошли своей дорогой. Сэм мотнул головой, и его афрошевелюра качнулась, словно плюмаж на шлеме троянского воина.

— Ну? — проныл он Джиму в ухо.

— Чего ну?

— Господи Иисусе, ты говоришь, что в полном провале, и мы целый квартал прошли, а от тебя ни слова! Чего стряслось-то? Все та же история? Ты и твой старик?

— Угу. Извини. Я задумался, ушел в себя. Как-нибудь уйду и не вернусь. А зачем? Вот тебе моя жалкая и печальная повесть.

Сэм слушал его, вставляя временами только: «Офонареть, парень!

Офонареть!» Когда Джим закончил, Сэм сказал:

— Вот гадство, да? Ну что тут сделаешь? Да ничего — таков закон предков. Погоди, вот будет тебе восемнадцать, тогда сможешь послать своего старика к такой-то матери.

— Если мы до того не поубиваем друг друга.

— Ага. Конец фильма! Продолжения не последует. Злишься? Слушай, мы с мамашей утром поругались, прямо как ты с отцом. Только у матери тема одна — музыка. «Я работала так, что задница отваливалась, — говорит она, — ради того, чтобы ты мог учиться музыке, и теперь ты умеешь играть на фортепиано и на гитаре. Но я не для того втыкалась продавщицей в бакалейном, сидела с детьми и Бог знает чем еще занималась, каждый пенни считала, чтоб ты стал рок-музыкантом. А теперь еще вырядишься, как панк, будешь точно пьяный головорез-краснокожий и опозоришь меня с отцом, наших друзей и отца Кохановского! Святители небесные, дева Мария, помогите мне! Я-то хотела, чтобы ты играл классику, Шопена и Моцарта, чтобы я могла тобой гордиться! Погляди на себя!» Ну и прочее. Все то же дерьмо. Я и ляпнул то, чего не следовало — но у меня уж тогда прямо в глазах помутилось.

Сэм описал несколько кругов обеими руками, в одной из которых был мешочек с завтраком. Ветряк заработал.

— «Задница, говоришь, отваливалась? — говорю я ей. — А это что, верблюд?» — И показываю на ее мощную казенную часть. Прости мне, Боже, я ведь люблю мать, хоть она и проедает мне плешь. В общем, пришлось спасаться бегством. Она швыряла в меня посуду и гонялась за мной с метлой. Я пронесся по всему дому и вылетел на задний двор, а она знай вопит, а старик ржет как сумасшедший, прямо по полу катается — рад, что досталось еще кому-то, кроме него.

Джима обидело, что Сэма не очень трогают его проблемы с отцом. А Джим-то ему открылся, ища всем существом поддержки, понимания и совета. Вот тебе и друг, ближе которого нет. Игнорирует абсолютно не терпящий отлагательства кризис своего друга и говорит о собственных трудностях — Джим и так о них слышит слишком часто.

Они свернули с Корнплантер-стрит на Питтс-авеню. По ней еще шесть кварталов до Бельмонтской Центральной средней школы. Мимо них проносились машины со школьниками. Никто из машин не помахал двум пешеходам и не окликнул их, хотя все их знали. Джим чувствовал себя отверженным, прокаженным, хотя единственная его кожная болезнь — это прыщи. От этого его настроение сделалось еще чернее, его гнев еще краснее.

Иисусе Христе! Эти снобы не имеют никакого права смотреть на него сверху вниз из-за того, что у него отец безработный, что Гримсоны нищие и живут в непрестижном рабочем районе. Они, у кого есть машины, сами не больно-то богатые, кроме Шейлы Хелсгетс, да и у ее семьи дела не очень-то хороши. Закрытие стальных заводов подкосило и ее отца. Он, наверно, сейчас стоит не больше какого-нибудь миллиона, да и то в недвижимости и акциях, которые упали в цене. Джим, по крайней мере, так слышал.

Сэм не имел понятия, как безумно и безнадежно влюблен Джим. Джим скрывал кое-что от своего кореша — не хотел, чтобы над ним смеялись. Например, свою страсть к Шейле Хелсгетс, или то, что он вперемежку с рок-текстами пишет «настоящие» стихи, или что он много читает и словарь у него гораздо богаче, чем у Сэма и других ребят из их компании, хотя он не всегда знает точно значение того или иного слова.

— …сигаретку? — спросил Сэм.

— А, что?

— Господи Боже! Очнись! В космосе ты, что ли? Вернись на грешную землю. Я спрашиваю — хочешь забить гвоздок себе в гроб?

Сэм держал в немытой руке с грязными ногтями два «кэмела» без фильтра. Джиму следовало быть благодарным — у него не было денег, чтобы купить целую пачку. Но ему почему-то не хотелось курить.

— Да ну ее! А допинга, случайно, нет?

Сэм сунул одну сигарету в угол рта, другую спрятал в карман своей черной рубашки и полез в наружный карман синего пиджака. Оттуда он извлек три капсулы.

— На. «Черные красотки». На воздушном шаре до луны с гарантией.

Только осторожней при посадке.

— Спасибо. Одну возьму. Будет за мной.

— С тебя теперь семь долларов причитается, — сказал Сэм и тут же добавил: — Это я просто бабки подбиваю. Не к спеху. Ты знаешь, у меня тебе кредит всегда открыт. И сигареты я тоже в счет не включаю. Когда у тебя будут, ты меня выручишь. Ты сам говоришь, что мы Дамон и Пифий, или как их там звать.

Джим положил капсулку в рот и проглотил всухую, собрав во рту побольше слюны.

Бифетамин сработал быстрее, чем обычно. Ап — и там, где была усталая кровь, как говорится в рекламе, потекла река расплавленного золота. Она прошла по его венам, не говоря уж об артериях, и каждая молекула норовила обогнать других, чтобы попасть сначала к сердцу Джима, а потом выйти на очередной головокружительный виток. Резкий песчаный свет стал мягким и густым.

Сэм тоже сунул «черную красотку» в рот и тут же закурил. Он глубоко затянулся, выдохнул дым и догнал Джима. Джим смотрел по сторонам, точно первый раз видел все это. Он видел верхушку школы над убогими домишками (Питтс-авеню — тоже трущоба будь здоров). Дальше, к северо-востоку, стоит трехэтажное здание из бурого кирпича с тосканскими колоннами — Веллингтоновская больница. На юго-востоке торчит шпиль св. Стефана, это самая середка венгерского квартала. Его мать всегда проходит мимо св. Гробиана, ирландской церкви, и ходит к св. Стефану, хотя это лишняя миля пути.

Если оглянуться на север, там виден купол муниципалитета. Вот где работа кипит — и по большей части грязная, если верить запойному дядьке Сэма Вайзака, судье.

Питтс-авеню идет строго на север и кончается у подножия Золотого Холма. Там, в поднебесье, расположены дома королей и королев Бельмонт-Сити. Они там потягивают свои мартини, считают свои денежки и глядят сверху вниз на быдло, на пролетариат, на соль земли, на тех, что наследуют — не капиталы, а землю, сырую землицу.

Отец Джима особенно зол на обитателей Золотого Холма за то, что там работает его жена. Она занята неполный день, и богачи не Бог весть сколько платят (жмоты несчастные!), но лучше такой заработок, чем никакого. Ева Наги-Гримсон работает в одной маленькой фирме и ходит убираться по понедельникам, средам и пятницам. Чеки Эрика по безработице давно перестали поступать. Он нехотя подал на пособие по бедности и получает его. Он принадлежит к поколению, которое считает позорным жить на пособие. Он считает также, что жена не должна работать. Это унижает мужа. Он потерпел крушение как мужчина и добытчик.

Джим мог понять, почему его отец корчится от стыда, отчаяния и обманутых надежд. Но зачем ему обязательно надо вымещать это на жене и сыне? Может, он думает, что им нравится мерзость, в которой они живут? Разве они виноваты во всем плохом, что случилось с ними в жизни?

Так почему отец тратит горькие деньги, которые зарабатывает его жена, на выпивку? Почему бы ему не сняться с якоря, не бросить свой обреченный дом, не увезти семью хоть в Калифорнию или еще куда-нибудь, где он мог бы получить работу? Правда, тогда ему пришлось бы пойти против жены. Она мирилась со всем, что он делает, какие бы пакости он ни творил, никогда не жаловалась и не спорила. Только однажды, когда он предложил уехать из Бельмонт-Сити, она твердо заявила, что не послушается его. Что никуда не уедет от клана Наги и своих друзей.