— За что?

— За кашу.

— Какъ за кашу?

— Очень просто. Рыжій донесъ, что этотъ повѣренный ежедневно ѣстъ гречневую вашу съ подливкою гусинаго жира, довольно цѣннаго матеріала у евреевъ.

— И сколько получаетъ рыжій за свою обязанность?

— Всего нѣсколько рублей въ мѣсяцъ. Но онъ пользуется взятками отъ каждаго кабачника, отъ каждаго откупнаго служителя. Онъ накопилъ уже нѣсколько тысячъ, которыя пускаетъ въ ростъ. Предъ откупщикомъ онъ притворяется забитымъ, уничиженнымъ, нищимъ, голодающимъ. Онъ вмѣстѣ съ прислугою пользуется объѣдками изъ откупщичьяго стола, ползаетъ предъ откупщицею и ея роднею. Но его хлѣбъ тоже горекъ: онъ цѣлыя ночи напролетъ стоитъ у дверей кабинета, когда Тугаловъ тянетъ прокисшую вишневку и по заказу бесѣдуетъ съ этимъ пьяницей. Нерѣдко достаются ему и жестокія потасовки. Онъ все терпѣливо переносятъ и копить деньгу.

— Это ужасно!

— Еще не то увидишь. Не напрасно я тебѣ отсовѣтовалъ принимать этотъ откупной, скверный хлѣбъ.

Пока, я еще и сквернаго хлѣба не имѣлъ; я его видѣлъ только въ перспективѣ, поступивъ ученикомъ по бухгалтерской части. Я работалъ какъ волъ цѣлые дни и вечера. Благодаря расположенію управляющаго и заботливости моихъ сослуживцевъ, полюбившихъ меня за мой усидчивый характеръ и трудолюбіе, я быстро усвоивалъ откупную науку, для которой требовались одна азбука и первыя четыре правила ариѳметики. Я, молодая, свѣжая, горячая почтовая лошадь, бѣжалъ, не щадя силъ, лишь бы скорѣе добраться до станціи, въ ожиданіи корма…

Мѣсяца черезъ два я добѣжалъ до жданнаго корма. Правда, это была одна солома, казенное канцелярское жалованье, но нѣчто все-таки лучше, чѣмъ ничто. На это нѣчто можно было уже купить хлѣбъ, а хлѣбомъ, хоть и черствымъ, можно уже кое какъ прожить въ ожиданіи лучшихъ временъ. Я рѣшился на эти скудныя средства зажить собственнымъ домомъ. Я написалъ родителямъ и просилъ мать пріѣхать и привезти съ собою мою жену. Доброта матери сказалась и при этомъ случаѣ. Она немедленно пріѣхала, наняла для меня въ концѣ города дешевенькую избушку, устроила на собственныя деньги мое діогеновское хозяйство, затѣмъ уѣхала и прислала мнѣ жену съ собственной служанкой. Вслѣдъ за женою притащилась громадная телѣга, биткомъ набитая разными сельско-хозяйственными продуктами и съѣстными припасами. Въ кошелькѣ моей жены оказалась пара десятковъ серебряныхъ рублей, подаренныхъ ей моей матерью на новое хозяйство. Мы скоро устроились.

Какъ велико было мое счастіе въ первые дни! Какъ сладокъ показался мнѣ первый кусокъ хлѣба, добытый собственнымъ трудомъ! Каждая щепка, принадлежавшая къ моему хозяйству, была мнѣ дорога. Я, собственноручно, каждое утро стиралъ пыль съ моей мебели, окрашенной желтой масляной краской. Я интересовался каждой картофелиной, входилъ во всѣ хозяйственныя мелочи, считалъ себя какимъ-то собственникомъ, дѣятелемъ, семьяниномъ, будущимъ главой многочисленнаго потомства; я чувствовалъ то же самое, что чувствуетъ, вѣроятно, молоденькій воробей, устроивающійся въ первый разъ въ жизни, съ своей юной подругой, въ слѣпленномъ, имъ самимъ, гнѣздышкѣ. На душѣ было весело и свѣтло. Настоящее и будущее мнѣ улыбалось. Улыбалась даже и жена; она, впрочемъ, имѣла достаточную причину улыбаться. Я не дотрогивался до русскихъ книжекъ, все досужее отъ службы время посвящалъ домашней жизни, пускался съ женою въ длинныя разсужденія по хозяйственной части, изобрѣталъ для сведенія концовъ какія-то оригинальныя экономическія теоріи, которыя своей непримѣнимостью на практикѣ возбуждали неудержимый смѣхъ жены, болѣе опытной въ этомъ дѣлѣ; словомъ, я цѣликомъ забрался въ сферу этой простой, неразвитой женщины, и она торжествовала, считая меня совершенно обращеннымъ на путь истинный. Я разъигрывалъ какую-то дѣтскую идиллію, воображалъ себя пастушкомъ, чувствовалъ потребность бѣгать объ руку съ моей пастушкой по горамъ и доламъ. Моя пастушка, однакожъ, не опьянялась подобно мнѣ, на прогулкахъ она не давала мнѣ руки, потому что еврейское общественное мнѣніе тогдашняго времени считало неприличнымъ такую публичную короткость, даже между мужемъ и женой.

Супруга моя торжествовала однакожъ недолго. Первое мое счастливое ощущеніе скоро притупилось. Новизна моего положенія, частица воображаемой независимости занимали меня мѣсяцъ, другой, и затѣмъ я отрезвился совершенно. Мой хлѣбъ показался мнѣ черезчуръ нищенскимъ, мои радости представились дѣтскими и мелочными. Сверхъ того, мой хлѣбъ оказался только мнимымъ, я жилъ, собственно говоря, не моимъ крохотнымъ жалованьемъ, а подарками моей матери, пользовавшейся удобнымъ случаемъ, чтобы присылать намъ, тайкомъ отъ отца, цѣлые грузы съѣстныхъ припасовъ. Ходули, которыя подставило мнѣ мое воображеніе, разомъ выскользнули изъ-подъ моихъ ногъ, и я изъ гиганта превратился снова въ безпомощнаго пигмея. Моя служба была тяжела и горька. Десять разъ на день, при самой скверной погодѣ, я обязанъ былъ, какъ главный помощяикь конторщика (бухгалтера), тащить къ откупщику на квартиру цѣлыя кипы безграмотныхъ бумагъ, для прочтенія и подписи. Откупщикъ, большею частью пьяный, обращался со мною грубо и дерзко. Свой грязный, оборванный костюмъ, въ которомъ я представился въ первый разъ и который мнѣ внушалъ отвращеніе, а ему довѣріе, я бросилъ тотчасъ по вступленіи въ дѣйствительную службу и одѣлся хоть не щегольски, но довольно чисто и прилично. За это откупщикъ измѣнилъ свое мнѣніе обо мнѣ и прозвалъ меня щеголемъ. Произносилъ онъ слово «щеголь» съ такой презрительной ироніей, сопровождалъ онъ эту кличку такимъ ядовитымъ взглядомъ, что я всякій разъ краснѣлъ отъ досады и злости, но молчалъ и терпѣлъ по необходимости. По мѣрѣ того, какъ я разочаровывался въ своемъ мнимомъ счастіи, по мѣрѣ того какъ я началъ неглижировать мелочами моего микроскопическаго хозяйства, по мѣрѣ того какъ я опять принялся за свои старыя привычки корпѣть въ досужее время надъ русскими или еврейскими запрещенными книгами, жена моя все чаще и чаще меня упрекала и пилила по прежнему. Наше семейное счастіе полетѣло кувыркомъ туда, куда улетаетъ большая часть семейныхъ счастій женатаго, бѣднаго, неразвитаго человѣчества. Сознаюсь, я самъ подалъ поводъ къ такому превращенію. Увлекшись своимъ новымъ положеніемъ и жаждая полнаго домашнаго спокойствія, я поддался женѣ самымъ неразумнымъ образомъ и приносилъ ей жертвы, которыя она не хотѣла или не умѣла цѣнить; я потворствовалъ ея убѣжденіямъ, вынесеннымъ изъ фанатической сферы ея отца; я часто началъ ходить въ синагогу, исполнять всѣ обряды и на каждомъ шагу произносить короткія и длинныя молитвы. Сначала моя напускная набожность радовала жену, строго слѣдившую за моими поступками, но мало по малу она начала игнорировать мою деликатность, сдѣлалась взыскательною до невыносимости и относила мой образъ дѣйствій къ такимъ причинамъ, которыя меня оскорбляли.

— Вотъ видишь, говорила она при видѣ моей притворной набожности — сколько ты отсмѣялся надъ моимъ отцомъ, сколько ни умничалъ, а прозрѣлъ наконецъ. — Теперь сознаешь и самъ, что отецъ далеко умнѣе тебя, что жить надобно не такъ, какъ ты жилъ, а такъ, какъ онъ живетъ.

— А ты хотѣла бы, чтобы я жилъ такъ, какъ онъ живетъ? спросилъ я насмѣшливо.

— О, я этого только и добиваюсь. Я молю Бога…

— Хорошо. Я буду жить, какъ твой отецъ, буду бѣгать къ цадику, въ баню, въ синагогу, буду по пятницамъ чистиьб подсвѣчники, ножи и видки. Но ты устрой себѣ кабакъ подъ фирмою «Лондонъ», ломай дѣла какъ твоя маменька, корми меня и будущихъ нашихъ дѣтей.

— Ты чего упрекаешь меня маменькой? Жралъ, жралъ ея хлѣбъ, а теперь еще издѣваться надъ нею вздумалъ?

— Я не издѣваюсь. Я доказываю тебѣ только одно: если я послѣдую примѣру твоего отца, то тебѣ придется трудиться какъ твоей матери, чтобы прокормить семью.

— А теперь, ты кормишь? Жена скорчила презрительную гримасу.

— Конечно, не ты.

— Всякій сапожникъ, всякій водовозъ больше твоего зарабатываетъ. Нечего чваниться.

— Но вѣдь мы живемъ же?

— Живемъ? Хорошая жизнь! Питаемся какъ нищіе объѣдками твоей матери. А она, хитрая, рада-радёхонька, что такъ дешево отдѣлывается.