— Нѣтъ, Хаечка, главное — чтобы мужъ былъ неглупъ и чтобы жена его любила.

— Но твой мужъ — хорошенькій, тоже не глупъ и какой добрый! Я его, право, очень люблю.

— Поздравляю тебя, душечка. Но я его не люблю.

— Почему же, скажи?

— Ахъ, оставь этотъ скучный разговоръ; мнѣ ужь опротивѣло объясняться съ каждымъ по поводу этого предмета.

Наступило молчаніе.

— Ахъ, да, начала Белла — я и забыла, зачѣмъ пришла. Я на тебя, Хаечка, сейчасъ, пожалуюсь мужу. Сруликъ, обратилась Белла ко мнѣ весело: — брось книгу, да иди къ намъ.

— Что такое? спросилъ я небрежно, не отрывая глазъ отъ мнимаго чтенія, и не трогаясь съ мѣста. Мнѣ было досадно на Беллу. Она, своей безтактностью, подливала масла въ чувство ревности моей жены.

— Я хочу пожаловаться на твою жену. Представь себѣ, мой муженекъ по десяти разъ на день бѣгаетъ къ твоей женѣ, а я, одна, скучаю. О, я умираю отъ ревности.

— Что-жь? оправдывалась моя жена — ему, бѣдненькому, грустно; онъ и приходитъ ко мнѣ отвести душу.

— Мнѣ тоже грустно, мнѣ тоже хочется излить свое горе, Отчего-же твой мужъ ко мнѣ не приходитъ? Вотъ уже болѣе мѣсяца, какъ онъ къ намъ не ступилъ ногой.

— Да онъ съ своими милыми книгами разстаться не можетъ; сидитъ сиднемъ; вотъ почему и не приходитъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, это ты ему запрещаешь, ехидная ревнивица!

Белла, какъ будто не понявъ смысла обиднаго намека, весело обратилась во мнѣ.

— Правда, Сруликъ, что она запрещаетъ тебѣ посѣщать насъ?

— Мнѣ ничего никто запретить не можетъ, возмутился я.

— Увидимъ. Я хочу попросить тебя, Сруликъ, переговорить кое о чемъ съ отцомъ, отъ моего имени. Я съ нимъ въ ссорѣ. Зайди завтра утромъ во мнѣ. Зайдешь?

— Что за секреты! Можешь и при мнѣ говорить, обидѣлась жена.

— Секретовъ тутъ никакихъ нѣтъ. Это длинная исторія, притомъ неинтересная для тебя. Дѣло идетъ о приданомъ, которое отецъ до сихъ поръ не выдаетъ мнѣ. Однако я засидѣлась у васъ. Спать пора.

Белла поцѣловала жену и, прощаясь со мною, добавила серьёзно, прося меня глазами:

— Приходи-же, пожалуйста, завтра утромъ.

Я понялъ Беллу. Она не любила ждать и хотѣла скорѣе выслушать объясненіе, о которомъ была рѣчь, утромъ, на улицѣ. Я рѣшился не идти къ ней. Я любилъ миръ и спокойствіе болѣе всего. Всякіе раздоры, а тѣмъ болѣе съ лицомъ, съ которымъ приходилось вѣчно торчать вмѣстѣ, были мнѣ противны.

— Дрянь! угостила жена свою кузину, какъ только затворилась за нею дверь. Я не выдержалъ.

— За что ты ругаешь ее, Хайка?

— А тебѣ жаль голубушку?

— Мнѣ все равно. Любопытно только знать, за что ты ее ругаешь. Въ глазахъ цѣлуешься, а за глазами…

— Она вѣшалась во всѣмъ офицерамъ на шею, когда была еще въ дѣвкахъ, а теперь… Тьфу!

Я счелъ за лучшее прекратить разговоръ, который началъ меня злить.

— Ты завтра не смѣй къ ней ходить!

— Не смѣть? Это что за выраженіе?

— Повторяю: не смѣй!

— А если посмѣю?

— Увидишь что будетъ.

— Я, признаться, и не думалъ къ ней идти… Но за то, что ты позволяешь себѣ начальническій тонъ со мною, я, наперекоръ, пойду.

— Попробуй только.

— Конечно, попробую.

Вызовъ на войну былъ сдѣланъ, и принятъ. Воюющія стороны разошлись: одна въ широкую кровать, а другая — на узкую, ухабистую софу, чтобы собраться съ силами къ предстоящей борьбѣ.

На другое утро мы дулись, конечно, другъ на друга. Я, сообразивъ хорошенько, рѣшился отстать отъ своего намѣренія идти къ Беллѣ. Часовъ въ одинадцать, жена вдругъ обратилась ко мнѣ съ торжествующимъ лицомъ:

— Отчего же ты не идешь къ твоей милой родственницѣ? Кстати, мужъ ея только что вышелъ со двора.

Меня взорвало. Я швырнулъ перо, которымъ писалъ, схватилъ шапку и побѣжалъ къ Беллѣ. Жена выбѣгала за мною и слѣдила злыми глазами до тѣхъ поръ, пока я не скрылся за дверью маленькаго флигелька, гдѣ жила Белла.

Заалѣвшаяся Белла встрѣтила меня на порогѣ.

— Ахъ, кузенъ, какъ я благодарна тебѣ, что ты исполнилъ мою просьбу и пришелъ. Садись-же. Что ты такой нахмуренный, какъ будто злой?

— Что ты хотѣла мнѣ сказать, Белла?

— Нѣтъ, ты отвѣчай прежде, что ты такой пасмурный.

— Мнѣ что-то нездоровится.

— Не ври. Ты вѣрно поссорился съ Хаечкою изъ-за меня.

— Послушай, Белла! Ты бы лучше къ намъ не приходила.

Белла испуганно посмотрѣла на меня.

— Я знаю, что они всѣ бранятъ меня. Но за что? Что я имъ сдѣлала? Въ чемъ я провинилась?

Бедла горько зарыдала. Я угрюмо молчалъ.

— Ахъ, другъ мой, еслибы ты зналъ, какъ я несчастна, еслибы ты увидѣлъ мое израненное, бѣдное сердце, ты пожалѣлъ бы меня.

— Я и такъ жалѣю тебя, Белла.

— Какъ я люблю тебя за это! Только въ твоемъ присутствіи я отвожу душу. Еслибы тй зналъ, съ какимъ удовольствіемъ я, всякій разъ, говорю съ тобою, слушаю тебя; еслибы ты зналъ, какъ я… завидую Хаечкѣ… ты бы былъ внимательнѣе ко мнѣ, ты бы… быть можетъ… Ахъ! Хаечка сюда идетъ.

Она сидѣла у окна, очень близко отъ меня. Завидѣвъ приближающуюся жену, она быстро перескочила на самый отдаленный отъ меня стулъ и торопливо вытерла передникомъ глаза Лицо ея вмигъ изъ печальнаго, сокрушеннаго, переобразилось въ спокойное, серьёзное, дѣловое.

— Я ужасно боюсь твоей ревнивицы, оправдала она свою метаморфозу и начала говорить о приданомъ, о несправедливости отца, словомъ — понесла околесную. Пора была лѣтняя. Окно, у котораго я сидѣлъ, было полуотворено. Я слышалъ, какъ подкрались къ окну, и осторожно его открыли. Я зналъ, кто шпіонитъ и притворился внимательно слушающимъ дѣловыя объясненія Беллы, и незамѣчающимъ манёвра ревнивой жены. Белла, съ виду, тоже ничего не замѣчала и продолжала безостановочно, съ жаромъ, жаловаться на жестокость своего отца, прося меня замолвить, при случаѣ, слово о ней. Белла, среди фразы, какъ будто невзначай, приподняла голову, и замѣтивъ голову моей жены, просунувшуюся въ окно, искусственно вздрогнула и вскрикнула:

— Ахъ! Хаечка, какъ ты испугала меня, противная! Зайди же въ комнату.

— Нѣтъ, Беллочка, я только хотѣла позвать мужа. Онъ нуженъ маменькѣ.

— Ничего; не экстренно, возразилъ я сурово. — Я еще посижу у Беллы. Я еще не понялъ, въ чемъ дѣло.

Жена хлопнула окномъ и ушла. Белла неистово захохотала, подбѣгала ко мнѣ и охватила мою руку.

— Какой ты умница, Сруликъ! Ты еще такъ молодъ, а уже — настоящій мужчина. Ахъ, какъ мнѣ это нравится.

Мое самолюбіе погладили по шерсти. Я поднялся идти.

— Куда-же ты торопишься, недобрый?

— Пора.

— Струсилъ уже? спросила она презрительно.

— Не говори этого, Белла. Я никого не боюсь; я уже не ребенокъ.

— Такъ отчего же не посидишь еще минутку?

— Не хочу подавать повода къ злымъ толкамъ на твой счетъ. Тебя и такъ довольно пачкаютъ всѣ твои родные.

— Пусть пачкаютъ. Отъ этого я не сдѣлаюсь грязнѣе. Лишь бы ты меня… жалѣлъ. Ну, иди себѣ съ Богомъ.

Дома жена встрѣтила меня цѣлымъ браннымъ фейерверкомъ. Я не удостоилъ ее ни однимъ словомъ; и, со злостью въ душѣ, принялся за обычныя свои занятія. Въ тотъ день, мнѣ однакожъ ничто въ голову не лѣзло. Я злился на всѣхъ и вся. Образъ бѣдной Беллы носился предъ глазами.

Я полагалъ, что послѣ такихъ ревнивыхъ манифестацій, наружные знаки родственной дружбы между женой и ея кузиной прекратятся. Но не тутъ-то было! Женская дипломатія имѣетъ свои особенные законы. Жена продолжала любезничать съ Беллой въ глаза и поносить ее за глазами, а Белла продолжала насъ посѣщуать попрежнему, держась со мною нѣсколько осторожнѣе.

Черезъ нѣсколько недѣль послѣ описанной мною послѣдней сцены, въ одинъ бурный вечеръ, я сидѣлъ въ своемъ жильѣ у окна, и читалъ съ большою сосредоточенностью. Жены не было дома: она вошла съ матерью куда-то въ гости. Я, но обыкновенію, отказался имъ сопутствовать. Наступилъ уже поздній часъ. Вечеръ принадлежалъ къ тѣмъ мрачнымъ ночамъ, которыя, въ Малороссіи, именуются, почему-то, воробьинымъ Темнота была непроницаемая. Небо, черное какъ чернила, изрыгало цѣлые потоки дождя. Поминутно разсѣкалось оно ярко-огненною, извивавшеюся полосою молніи, а изъ дальнихъ сферъ доносился глухой рокотъ грома. Несмотря на ливень, ночной воздухъ не только не освѣжался, но какъ будто дѣлался еще удушливѣе, и свинцомъ ложился на легкія. Я растворилъ окно и, не обращая вниманія на усиленную дѣятельность стихій, въ буквальномъ смыслѣ слова зачитался. Я читалъ одинъ изъ тѣхъ безцѣльныхъ, неосмысленныхъ романовъ стараго покроя, безъ направленія и безъ всякой зрѣлой идеи, которые, казалось, создавались единственно для того, чтобы расшевеливать лѣнивое воображеніе засыпающей публики. Мое воображеніе, и безъ того довольно крылатое, подъ вліяніемъ вычурнаго сюжета романа, разыгралось до уродливости.