При одномъ подобномъ исполненіи рѣшенія, я былъ пойманъ на мѣстѣ неправильнаго дѣйствія моей строго-религіозной половиной. Въ спальнѣ моей тещи, на кровати, былъ разсыпанъ для просушки отсырѣвшій горохъ. Забравшись туда и увѣрившись, что за мною никто не подсматриваетъ, я жадно захватилъ цѣлую пригоршню зуболомнаго продукта и набилъ имъ ротъ. Въ этотъ злополучный моментъ быстро растворилась дверь и на порогѣ показалась Хайка.
— Что ты тутъ дѣлаешь, Сруликъ?
Я что-то промычалъ, повернувшись спиной къ вопрошающей. Туго набитый ротъ не позволялъ мнѣ произнести ни единаго слога.
— Что съ тобою? встревожилась моя Хайва, подбѣжавъ во мнѣ и заглянувъ прямо въ лицо. Я, какъ полагать должно, ужасно гримасничалъ, стараясь въ эту минуту проглотить горохъ, а слѣдствіемъ моей торопливости было то, что я поперхнулся и страшно закашлялся, причемъ часть гороха, запрятаннаго за щеками, выскочила на свѣтъ божій и выдала мой смертный грѣхъ.
Нѣсколько горошинъ стрѣльнуло въ Хайку и ранило ея религіозное чувство въ самое сердце. Она ахнула и всплеснула руками.
— Хорошо! Славно! Чудесно… Ахъ, я несчастная!.. И это мой мужъ!
Я управился уже съ проклятымъ горохомъ, но сконфуженный продолжалъ безмолвствовать.
— Такъ ты — вотъ какой! Такъ у тебя, значитъ, и Бога нѣтъ? вскричала моя озлобленная жена.
— Пожалуйста не горлань, а то сбѣгутся всѣ, какъ на пожаръ.
— Пусть всѣ сбѣгутся, я этого и хочу; пусть всѣ увидятъ, какая я несчастная, какъ загубилъ ты мой вѣкъ.
— Ужъ и загубилъ! Чѣмъ я это загубилъ, не горохомъ ли?
— Смотри пожалуйста, онъ еще смѣется, шутить, еретикъ какой!
Хайка подняла гвалтъ и ревъ такой, что сбѣжалась вся семья. Съ счастію, тесть куда-то завалился спать. Теща прибѣжала первая, переполошенная и встревоженная.
— Ради самаго Бога, что тутъ такое происходитъ?
Я угрюмо молчалъ, Хайка рыдала. Наконецъ, послѣ настоятельнаго требованія нѣжной матери о разъясненіи дѣла, возмущенная дочка спустила со своры свой язычокъ. На меня посыпалась самая площадная брань, перемѣшанная упреками и тяжкими обвиненіями.
— Съ кѣмъ связали вы мою жизнь? перенесла Хайка свои упреки на мать.
— Посмотри ты на него, на этого еретика, на этого будущаго ренегата. Лучше ты отдала бы меня портному, водовозу, но не такому.
Я выбѣжалъ. Желчь подступала въ горлу и душила меня. Я ушелъ въ свою келью. Три часа къ ряду я, какъ дикій звѣрь, метался изъ угла въ уголъ. Уставши и успокоившись нѣсколько, я повалился на кровать и заснулъ глубокимъ сномъ.
Стемнѣло уже, когда служанка растолкала меня, чтобы звать къ ужину.
— Я не голоденъ. Пусть безъ меня ужинаютъ.
Чрезъ нѣсколько минутъ, явилась теща своей особой.
— Перестань дурачиться, Сруликъ. Иди ужинать.
— Отдайте мою порцію своей милой дочечкѣ. Она строго попостилась, а я нѣтъ; пусть же она жретъ за двоихъ.
— Какъ тебѣ не стыдно! Вѣдь Хайка кругомъ права, а ты виноватъ. Я уже молчу о моей личной обидѣ.
— Я виноватъ, а Хайка права, ну и накормите же вашу святую, въ награду.
Ни просьбы, ни увѣщанія, ни резоны не подѣйствовали на меня. Я не пошелъ.
Чрезъ четверть часа прибѣжалъ запыхавшійся тесть, съ тарелкой супа и съ ломтемъ хлѣба.
— Бѣдный, ты боленъ? Ну, ничего, это, вѣроятно, послѣ поста. Божій постъ никому повредить не можетъ. Доктора, для здоровья даже велятъ какъ можно чаще поститься. Скушай же супцу, дитя мое!
Ясно, отъ него скрыли мое преступленіе. Добрякъ меня такъ долго и искренно упрашивалъ, что я уничтожилъ мигомъ и супъ, и хлѣбъ. Аппетитъ мой потребовалъ еще чего нибудь, посущественнѣе, но я осилилъ его и остался вѣренъ своей роли паціента.
Хайка пришла. Я ни разу не посмотрѣлъ на нее. Я перебрался въ другую клѣть и устроился тамъ на ночь. Она не протестовала. Нѣсколько дней мы жили врозь, не перекликнувшись ни однимъ словомъ. Попала коса на камень. Съ большими трудами тещѣ удалось примирить насъ. Теща, видимо, благоволила ко мнѣ. Мое упорство и симптомы твердаго характера ей очень нравились; именно этого недоставало у ея недоконченнаго мужа. Она, для будущей пользы своей дочери, боялась высказаться на этотъ счетъ, но я замѣтилъ это по ея глазамъ и довольнымъ улыбкамъ.
Удивительно, какъ свобода благодѣтельно дѣйствуетъ на человѣка! Съ тѣхъ поръ, какъ я вышелъ изъ-подъ угнетающей опеки моихъ родителей и наставниковъ, я разомъ почувствовалъ твердую почву подъ ногами, и на этой почвѣ, балансируя какъ неопытный ребенокъ, старался найти центръ собственной тяжести и крѣпко держаться на ногахъ.
Супружеская моя жизнь потекла попрежнему, съ ея шероховатостями, съ ея мелкими стычками и размолвками изъ-за глупыхъ взглядовъ и убѣжденій моей жены. Я сознавалъ въ душѣ, что счастіе, рисуемое въ романахъ, съ такою женщиною немыслимо, но и за всѣмъ тѣмъ мирился съ моимъ жребіемъ. Куда я ни бросалъ свои наблюдательные взоры, въ еврейской средѣ я не встрѣчалъ лучшихъ жонъ. Драчливая семейная жизнь тогдашнихъ евреевъ, фанатизмъ, въѣвшійся въ кровь и плоть, невѣжество отцовъ и полнѣйшая одичалость матерей, должны были производить на свѣтъ божій именно такихъ жонъ, какъ моя. Я счастливъ, утѣшалъ я себя, хоть тѣмъ, что меня не связали съ какой-нибудь чахоточною уродиною.
Наши размолвки, какъ я сказалъ выше, происходили, большей частію, изъ-за пустяковъ. Я слишкомъ усердно копался въ нечестивыхъ книжкахъ — ссора; я мало разговаривалъ съ своей женою — ссора; я не хотѣлъ выслушивать ея злословія на сверстницъ, съ которыми она нѣжно цѣловалась при всякой встрѣчѣ — упреки; я не хотѣлъ посѣщать плаксивую тетушку Басю — нареканія; я отступалъ отъ какого-нибудь безсмысленнаго мелкаго обряда, или отжившаго обычая — распря. Но чрезъ нѣкоторое время, у насъ вышла и серьёзная исторія изъ-за такой штуки, изъ-за которой люди, не намъ, дѣтямъ, чета, душатъ и терзаютъ другъ друга немилосердно; изъ-за вспышки той бѣшеной страсти, которая задаетъ не мало работы палачамъ и населяетъ сибирскіе рудники каторжниками. Моя жена заревновала, и заревновала съ присущей ей необузданностью и придирчивостью. А я былъ чистъ, какъ небесная роса, какъ горный снѣгъ, и такъ же какъ снѣгъ холоденъ въ той, къ которой меня ревновали. Какъ не возмутиться подобною несправедливостью!
На томъ-же самомъ, густо населенномъ, лондонскомъ дворѣ блаженствовала другая парочка новобрачныхъ голубковъ, постарше насъ лѣтами. Новобрачные эти были, какъ это часто у евреевъ случается, сродни другъ другу, и оба приходились также близкими родственниками моей женѣ, а слѣдовательно и мнѣ. Супругъ, кузенъ моей жены, принадлежалъ къ мягчайшимъ, неразвитѣйшимъ субъектамъ міра сего, а супруга, кузина моей жены, нѣсколько выдвигалась изъ общаго уровня тогдашнихъ еврейскихъ женщинъ. Дочь того самаго родственника, бывшаго откупщика и подрядчика, привыкшая изъ дѣтства къ нѣсколько европейской обстановкѣ, она сталкивалась довольно часто съ русскими господчиками, посѣщавшими домъ ея отца, и встрѣчалась, поэтому, съ молодыми людьми другаго вида, другихъ манеръ, другой костюмировки, съ обладателями блестящихъ пуговицъ, шпоръ и эполетъ, снисходившими иногда до діалектическаго заигрыванія съ свѣженькой, быстроглазой жидовочкой. Слѣдствіемъ этого было то, что, съ одной стороны, она пріобрѣла навыкъ къ нѣкоторому кокетству и заботливости о своей смазливенькой наружности, а съ другой — составила себѣ понятіе о такой любви и сердечномъ героѣ, какого, въ тогдашнее время, въ средѣ европейскихъ недорослей, и со свѣчей отыскать было невозможно. Несмотря на возвышенно-романтическое настроеніе, она, волей-неволей, должна была вступить въ законный бракъ съ далеко неромантичнымъ и неинтереснымъ кузеномъ. Она выросла съ нимъ вмѣстѣ на одномъ дворѣ. Еще дѣтьми они больше дралось, чѣмъ играли, и въ этихъ дѣтскихъ дракахъ живая дѣвочка всегда оставалась побѣдительницей надъ плаксивымъ, трусливымъ мальчишкой-однолѣткомъ. Инстинктивно будущая характерная женщина глубоко презирала будущее мужеское ничто; а съ лѣтами къ этому презрѣнію присоединилась и ненависть именно за то, что это ничто считалось нареченнымъ ея женихомъ. Но отецъ ея, самодуръ и деспотъ, не соображался съ чувствами дочери и, поэтому, всѣ робкіе протесты ея повели только къ ускоренію ненавистнаго брака. За то и дочь, вынужденная къ этому союзу, съ перваго же дня супружества, стала вымещать свою ненависть на несчастномъ мужѣ. Она, не стѣсняясь ни предъ кѣмъ, явно и громогласно заявляла свое презрѣніе къ мужу, насмѣхалась надъ нимъ, колола, пилила и держала его въ приличной дистанціи отъ себя. Всѣ родственники сочувствовали несчастному мужу, изумляясь какъ можно нелюбить такого мягкаго, добраго и покорнаго человѣка. На жену же, бунтующуюся противъ закона, клеветали, упрекая ее въ поползновеніи къ разврату. Она знала объ этихъ клеветахъ, страдала отъ нихъ въ душѣ, но измѣнить свои отношенія къ ненавистному мужу было выше ея силъ.
