Не могу я умолчать объ этихъ замѣчательнѣйшихъ часахъ, которые, ежеминутно, разстраивали нервы всей семьи. Часы эти были, повидимому, обыкновенные рублевые часы древне-россійскаго издѣлья. Когда-то на нихъ возсѣдала кукушка и кукувала исправно и весело, но, съ незапамятныхъ временъ, птица эта притихла навсегда. Изрѣдка только, періодически, по какимъ-то невѣдомымъ механическимъ комбинаціямъ, мертвая кукушка издавала какой-то звукъ, не то скрипъ, не то скрежетъ зубовный. На этотъ звукъ мой тесть торопливо подбѣгалъ къ своимъ любимымъ часамъ и радостно-выжидательно смотрѣлъ на исцарапанную кукушку. «Воскресла, бѣдненькая, ожила — говорили его глаза — вотъ-вотъ закукуетъ, какъ въ прежніе, счастливые годы». Но предательская птица, какъ видно, подтрунивала только надъ старымъ ребенкомъ: скрипнетъ, закрежещетъ, и вдругъ оборветъ, какъ внезапно шарманка остановленная. Очень часто, съ быстротою молніи, скользнутъ, бывало, гири, висѣвшія на шнуркахъ, и такъ грохнутся о полъ, что, пока я не привыкъ къ этому стуку, мнѣ мерещилось всякій разъ, что потолокъ обрушился на чью нибудь несчастную голову. Особенно потрясающе дѣйствовало паденіе тяжелыхъ гирь въ глухую полночь. Но тесть не пугался этого стука; будь это днемъ или ночью, онъ глубокомысленно подходилъ въ часамъ, бралъ кусокъ мѣла, лежавшій, на всякій случай, тутъ же, на полу, подъ часами и хетодически натиралъ имъ шнурки такъ, какъ натираютъ смычокъ канифолью, встягивалъ гири, давалъ толчокъ неуклюжему, вочернѣвшему отъ времени маятнику, и часы шагали вновь. Маятникъ никогда не придерживался ровнаго темпа: въ одну сторону онъ лѣниво, нехотя, тянулся и стучалъ чрезъ двѣ секунды, а въ другую — торопился. Неправильность эта не мѣшала однакожь согнутымъ стрѣлкамъ указывать подобающіе часы на растрескавшемся циферблатѣ. Тесть мой жаловался, что часы его старѣютъ, и что съ каждымъ годомъ гири все больше и больше слабѣютъ и теряютъ свою тяжесть, а потому ихъ надобно поддерживать присообщеніемъ какой-нибудь увѣсистой вещицы. Когда я, въ первый разъ, познакомился съ часами моего тестя, на ихъ гиряхъ висѣли уже три тяжелыхъ, заржавленныхъ ключа, два замка безъ сердечекъ, пестъ изъ чугунной ступы и старая подкова. Современемъ заржавленный внутренній механизмъ потребовалъ новую подвѣску на гири. Тесть мой, долго не думая, утащилъ изъ кухни какую-то сковороду и умудрялся прицѣпить и ее къ часовому арсеналу, но этимъ онъ только ускорилъ кончину своихъ милыхъ часовъ. Теща, провертѣвшаяся цѣлый часъ за отыскиваніемъ исчезнувшей сковороды и замѣтивъ ее на часахъ, разозлилась до того, что однимъ взмахомъ ножницъ перехватила разомъ обѣ артеріи въ видѣ шнурковъ, на которыхъ зиждился весь старческій механизмъ; гири грянули въ послѣдній разъ, да такъ и остались. Съ тѣхъ поръ, злосчастные часы совсѣмъ присмирѣли, хотя и продолжали висѣть по прежнему. Съ какимъ нѣмымъ сожалѣніемъ и горькимъ укоромъ тесть мой, бывало, переноситъ свои грустные взоры отъ милыхъ останковъ эксъ-веселой кукушки на свою законную ястребицу.
Теща моя, когда-то очень красивая польская еврейка, знавшая досконально всѣ льстивые обороты польской рѣчи, хитрая, пронырливая, дѣятельная, энергичная, сварливая, мстительная и злопамятная, заправляла всѣмъ домомъ. Если мой тесть былъ недоконченнымъ мужчиной, то, за то, моя теща была ужь слишкомъ законченною женщиною. Она не только заправляла всѣмъ домашнимъ хозяйствомъ, но снискивала сверхъ того средства къ прокормленію цѣлой семьи. Теща была настоящій торгашъ въ юбкахъ. Она содержала первое питейное заведеніе въ городѣ и Bier-Halle подъ вывѣскою «Лондонъ». Этотъ кабакъ и пивная, благодаря любезности и утонченной предупредительности ловкой хозяйки, были всегда биткомъ набиты. Заработки выпадали знатные. Сверхъ этого, моя теща вела разношерстную, мелочную торговлю. Она ничѣмъ не брезгала: старыя вещи, зерновый хлѣбъ, овчины, льняное сѣмя, мелкій жемчугъ, брилліантовыя вещицы, коровье масло и простѣйшій деготь, — все входило въ районъ ея коммерческихъ оборотовъ, все покупалось и быстро перепродавалось. Присмотрѣвшись впослѣдствіи къ ея многостороннимъ дѣламъ, я смекнулъ что она не стѣснялась и такими дѣлишками, за которыя приходилось, на всякій случай, угощать мелкотравчатыхъ полицейскихъ чиновъ и подчасковъ, и расточать имъ самыя сладостныя улыбки. Въ городѣ существовала казенная запасная аптека. Разные фельдшера и прочій служащій людъ кутили въ «Лондонѣ» на славу, безплатно. Часто о чемъ-то таинственно перешоптывалась съ этими гостями теща, и на другое утро приносились какіе-то пахучіе узелки и стклянки: было ясно, что переводились казенные медикаменты, и быстро, безслѣдно сбывались моей ловкой тещей, но когда, кому и какъ — я не могъ разгадать. Тесть мой отплевывался и отмахивался руками отъ такихъ дѣлъ. За то теща обзывала его пузыремъ, тряпкой. При всей находчивости и дѣятельности этой женщины, она копѣйку на черный день скопить не могла; всѣ заработки поглощались дюжиной желудковъ, въ числѣ которыхъ состоялъ и я. И надобно отдать справедливость моей тещѣ — она содержала домъ въ опрятности, продовольствовала семью, принимала чужихъ, не въ примѣръ прочихъ евреевъ города Л. Меня она очень любила и нѣжила, кормила разными вкусными яствами и питіями, желая выхолить для своей любимой Хайки здороваго и жирнаго мужа. Бѣдная! Она по опыту знала, что значитъ имѣть мужемъ недоконченнаго мужчину! Всѣ ея заботы, однакожъ, не вознаграждались желаемымъ успѣхомъ: я потреблялъ и яства и питія, Я оставался такимъ-же поджарымъ, какъ и прежде.
Собственно моя жизнь пошла послѣ брака гораздо свободнѣе и лучше. Меня кормили и поили на отвалъ. Жилъ я съ женой въ двухъ келейкахъ на концѣ многолюднаго, лондонскаго двора. Цѣлые дни я читалъ и занимался удовлетвореніемъ своей любознательности, стремившейся проглотить всю премудрость міра сего. Премудрость эта, по моему мнѣнію, помимо талмуда, таилась въ растрепанной русской библіотекѣ родственника, бывшаго откупщика и подрядчика. Я жадно принялся за нее, глоталъ всякую литературную гниль, разжигавшую мое юное воображеніе, не обогащая разсудка. Тутъ я уже не прятался, а читалъ открыто. Изъ этого не слѣдуетъ, чтобы мой тесть никогда не протестовалъ противъ моего опаснаго направленія; напротивъ, онъ въ первое время неоднократно пытался искоренить мое руссофильство, но я оскалилъ зубы, и онъ отсталъ. Храбрость моя опиралась на протекцію моей тещи, а протекція тещи вытекала изъ рекомендаціи сутяги-родственника, хвалившаго меня за мое нѣсколько европейское настроеніе. Если тесть слишкомъ ужъ надоѣдалъ мнѣ своими вздохами я нѣжными уроками, то я аппелировалъ къ тещѣ. Въ такихъ случаяхъ она всегда обдавала мужа цѣлымъ потовомъ обидныхъ рѣчей, въ слѣдующемъ родѣ:
— Ты чего, пузырь, вяжешься къ зятю? Тебѣ, знать, завидно, что онъ умнѣе тебя, что онъ хочетъ хоть перомъ и языкомъ зарабатывать кусокъ хлѣба? Не думаешь ли ты, что всѣ мужья ли того только и созданы Богомъ, чтобы плодить дѣтей, бѣгать въ баню, въ синагогу, да совать свой носъ въ горшки, какъ ты!
— Вейла, ай Вейла, не гнѣви Бога. А смерть, а адъ, а верховное судилище!
— Ты — наиверховнѣйшій дуракъ, Гершко! возражала практичная теща. — Можно быть и набожнымъ и человѣкомъ способнымъ въ одно и то же время, а не такою святою тряпицей — какъ ты.
Тесть пожималъ плечами, вздыхалъ и отступалъ. Затѣмъ, мы опять жили съ нимъ мирно. Онъ не былъ злопамятенъ. Но моя женушка дулась на меня послѣ каждой подобной сцены. Она боготворила своего набожнаго отца, и была убѣждена, что не только наша семья, но весь грѣховный городъ держится однѣми молитвами ея отца. Я съ своей стороны подсмѣивался, и въ результатѣ выходили сцены. На нашемъ медовомъ горизонтѣ, постоянно, изъ-за суевѣрій, изъ-за мелкихъ обрядностей и глупѣйшихъ обычаевъ бродили мрачныя тучки, и тучки эти, иногда, разражались цѣлыхъ потокомъ колкостей, жалобъ и упрековъ. Я въ этихъ супружескихъ стычкахъ игралъ всегда пассивную роль: больше отмалчивался, уткнувъ носъ въ ту самую книгу, изъ-за которой нерѣдко возникала непріятность. Это еще больше бѣсило мою супругу; болѣе же всего ей досадно было, что я, такой, повидимому, слабосильный мальчишка, не даюсь ей въ руки, отношусь къ ея убѣжденіямъ съ обидною насмѣшливостью, какъ будто считая ее набитой дурой.
