Я по цѣлымъ днямъ предавался праздности. На меня никто не обращалъ вниманія. Отецъ дни и вечера возился въ подвалахъ съ откупными бочками и шкаликами, а прійдя домой, усталый и убитый своимъ рабски-зависимымъ положеніемъ, онъ тотчасъ ложился спать, иногда и не посмотрѣвъ на свое чадо, и не отвѣчая на жалобы и упреки жены. Мать раздражалась съ каждымъ днемъ все больше и больше. Дѣти, получавшія отъ нея толчки и пинки на каждомъ шагу, боялись и сторонились отъ нея. Я и сестра, какъ болѣе взрослые, особенно чувствовали это плачевное положеніе въ родительскомъ домѣ. Сестра часто мнѣ говаривала:

— Что это за жизнь? чего они злятся и мучатъ дѣтей? Я, кажется, цѣлые дни работаю какъ послѣдняя служанка, а кромѣ брани ничего не слышу. Я охотнѣе пошла бы куда-нибудь служить къ чужимъ, чѣмъ терпѣть такимъ образомъ въ собственной семьѣ.

— Ты, Сара, хоть въ цѣломъ ситцевомъ платьѣ, а я… завидовалъ я сестрѣ.

— Я отдала бы и платье и башмаки, лишь бы меня не бранили напрасно.

— А меня развѣ не бранятъ?

— Ты — другое дѣло.

— Какъ, я — другое дѣло?

— Ты, Сруликъ, заслуживаешь.

— Чѣмъ это?

— Ты никогда не вспомнишь о молитвѣ, пока маменька не напомнитъ; за то тебя и бранятъ.

— Увидѣлъ бы я, какъ молилась бы ты въ моемъ положеніи.

— Въ какомъ это положеніи?

— Ну, этого тебѣ не понять.

Сара пожимала плечами. Я намекалъ на свою одежду и обувь, разрушавшія мою мечту повидаться съ друзьями. Я зналъ, что Сара усвоила себѣ всѣ предубѣжденія матери, а потому боялся откровенничать съ нею, чтобы она какъ-нибудь не проболтнулась о Руниныхъ при матери. Я зналъ, что вспомнивъ исторію моихъ пейсиковъ, мать сразу и навсегда отрѣжетъ мнѣ всякій путь къ моимъ развратителямъ. Мать моя была въ полномъ смыслѣ слова фаталистка. Настоящее жалкое наше положеніе она приписывала карѣ небесной за прошлые грѣхи отца. Чтобы умилостивить Іегову, она стала обращать вниманіе на самыя мелкія, незначительныя обрядности, и глазами аргуса слѣдила за поступками отца и за моими. Тому доставалась на долю супружеская голубиная воркотня и домашнія сцены; мнѣ — болѣе осязательныя доказательства нѣжности. Моя жизнь сдѣлалась невыносимою. Днемъ я съ нетерпѣніемъ дожидался вечера, чтобы забыться сномъ, но вскорѣ и этого блага лишился. Праздность и жизнь безъ движенія и воздуха дурно вліяли на мое, и безъ того подорванное здоровье. Я страдалъ отсутствіемъ аппетита, и въ юные годы познакомился уже съ безсонницею. Вдобавокъ, тоска объ Руниныхъ снѣдала меня, желаніе увидѣться съ ними сдѣлалось чуть ли не маніей, преслѣдовавшей меня неотвязно, какъ днемъ, такъ и ночью.

Въ одну изъ подобныхъ страдальческихъ ночей, я услышалъ изъ спальни моихъ родителей слѣдующій разговоръ (я спалъ на полу въ сосѣдней комнатѣ. Внутреннихъ дверей въ комнатахъ не полагалось. Въ еврейскихъ жилищахъ это всегда бываетъ лишнею роскошью):

— Скажи на милость, Ревекка, чего ты вѣчной вздыхаешь и злишься? допрашивалъ отецъ мою мать, недовольнымъ тономъ.

— А по твоему какъ, радоваться, что ли?

— Наше положеніе жалкое, — это правда, да вѣдь бываетъ и хуже!

— Большое утѣшеніе, нечего сказать.

— Ты всегда ропщешь, а еще набожная!

— Ну, ужъ о набожности лучше молчалъ бы, когда другіе молчатъ.

— Не ты ли та, которая молчитъ?

— Еслибы я вздумала говорить, ты не то бы услышалъ.

— Въ чемъ же ты можешь меня упрекнуть?

— Еще спрашивать вздумалъ!

— Да въ чемъ же, въ чемъ? настаивалъ отрцъ.

— Не думаешь ли, что Богъ забылъ прошлые твои грѣхи?

— Какіе грѣхи?

— Да тѣ грѣхи, за которые… Мать замолчала.

— Да какіе же?

— Что толковать! Ты самъ хорошо знаешь. Но за что же я, я-то за что страдаю, Боже мой?

— Ты — дура, что съ тобою толковать!

— Ты-то больно уменъ. Много проку отъ твоего ума. Насмѣхаться надъ вѣрой — не много ума нужно.

— Да когда же я насмѣхался надъ вѣрой?

— Всегда и при всякомъ случаѣ.

— Повторю еще разъ, что ты дура, и больше ничего. Я насмѣхался надъ глупостями, а ты эти глупости смѣшиваешь съ вѣрой.

— У тебя все — глупости, а ты своимъ великимъ умомъ, и такихъ глупостей не выдумалъ.

— И слава-Богу что не выдумалъ: достаточно глупцовъ и безъ меня.

— И сына портишь.

— Чѣмъ же я сына порчу?

— А вотъ, мелешь всякій вздоръ при немъ, вотъ онъ себѣ и забралъ въ голову, что можно и не молиться.

— Отчего же ты не надзираешь за нимъ? Ты же знаешь, что у меня свободной минуты нѣтъ.

— Желала бы, чтобы ты возился цѣлые дни на кухнѣ и съ этими проклятыми дѣтьми.

— Погоди, Ревекка, потерпи, все перемѣнится къ лучшему, задабривалъ отецъ.

Наступила пауза.

— О моихъ молитвахъ заботятся, а о сапогахъ и кафтанѣ и не вспомнятъ, проворчалъ я въ носъ.

— Послушай, жена! послышался опять голосъ отца.

— Что?

— Знаешь, что меня больше всего огорчаетъ въ нашемъ бѣдномъ положеніи?

— Что?

— То, что мнѣ совѣстно пригласить кого-нибудь изъ моихъ откупныхъ сослуживцевъ.

— Нашелъ о чемъ безпокоиться! По мнѣ, хоть бы они всѣ провалились.

— Что такъ?

— Знаю я ихъ. Это безбородники и голозадники. Они такъ же похожи на евреевъ, какъ я — на турка.

— Но, все-таки, они мои сослуживцы. Отъ нѣкоторыхъ я завишу. Если захотятъ, меня вытурятъ изъ службы; тогда еще хуже будетъ, Ревекка!

Опять наступила пауза.

— Отчего же ты ихъ не пригласишь, коли они люди нужные? спросила мать, мягкимъ уже голосомъ.

— Какъ же пригласить въ такую конуру? При томъ, дѣти ошарпаны, оборваны; совѣстно. Да и чѣмъ ихъ угостить прикажешь?

Мать глубоко вздохнула.

— Жена, ты не разсердишься? продолжалъ отецъ заискивающимъ голосомъ.

— Чего?

— Нѣтъ, ты скажи мнѣ, разсердишься или нѣтъ?

— Да чего же я стану сердиться?

— Да кто же тебя знаетъ. Ты, въ послѣднее время, просто изъ рукъ вонъ зла сдѣлалась.

— Хотѣла бы я видѣть другую на моемъ мѣстѣ. Запѣла бы она тебѣ не то еще. Однако, что хотѣлъ ты сказать?

— Знаешь, Сара, наша дѣвка хоть куда, пора серьёзно подумать о ней.

— Еще бы!

— Мнѣ приглянулся одинъ, изъ конторскихъ…

— Ни слова. Я этой безбожной сволочи на порогъ не пущу.

— Вотъ уже и разъярилась, еще не дослушавши. Увѣряю тебя, Ревекка, юноша — хоть куда. Красивъ, уменъ, конечно не ученый, да Богъ съ ней съ этой ученостью, лишь бы Сарѣ хорошо жилось. Приданаго вѣдь у насъ — Богъ подаетъ; нечего, значитъ, высоко залетать, а этотъ хорошее жалованье получаетъ, мастеръ своего дѣла, хорошо порусски пишетъ и говоритъ.

— Безбородникъ, небось?

— Да у него борода еще и не показывалась.

— Голозадникъ, конечно?

— Что толковать тамъ о пустякахъ! Такая мода пошла, и баста. Притомъ, когда будетъ твоимъ зятюшкой, передѣлаешь по своему. Ты вѣдь у меня на это мастерица.

Послышался сочный поцѣлуй.

— А его родители? Ты ихъ знаешь?

— Нѣтъ. Какое намъ дѣло до его родныхъ. Нечего заботиться о ясляхъ, коли конь хорошъ.

— Ну, ужь за это извини; я изъ незнакомаго роду не приму въ свой домъ.

— Какъ знаешь, отрѣзалъ съ досадою отецъ и замолчалъ.

— Зельманъ! позвала мать. Отецъ не отвѣчалъ.

— Зельманъ! повторила мать.

— Оставь меня, я спать хочу.

— Не бѣсись же, Зельманъ, задабривала мать.

— Ты и праведника взбѣсишь своимъ глупымъ упорствомъ.

— А такъ-какъ ты не праведникъ, то могъ бы и не чваниться.

— Что тебѣ нужно?

— Ты вотъ заботишься о Сарѣ, а забываешь, что у насъ есть старшій сынъ; прежде надобно его пристроить.

— Ну, онъ и обождетъ.

— Ты никакъ съ ума спятилъ. Какъ это обождетъ? Слыханое ли дѣло, чтобы младшій членъ семейства вступилъ въ бракъ прежде старшаго? Развѣ ты такіе порядки заведешь?

— Его я хотѣлъ бы отдать въ науку.

— Въ какую такую науку?

— Ты же знаешь давнишнюю мою мечту, сдѣлать сына докторомъ. У него хорошія способности…

— Тсс… ни слова больше. Я скорѣе отдамъ Срулика въ рекрута, скорѣе задушу его собственными руками, чѣмъ сдѣлаю съ него ренегата (мешумедъ).