Евреи города Л. засуетились, какъ потревоженный муравейникъ. Шумъ, бѣготня, сборища, совѣщанія и ропотъ возобновились и напомнили собою самое неяркое, холерное время. Мы, ученики, опять пользовались полнѣйшею праздностью; нашъ учитель, чувствуя поживу, сдѣлался главнымъ дѣятелемъ въ это новое, горестное для евреевъ, время.
Евреи города Л. общимъ составомъ рѣшили предупредить ожидаемый страшный указъ.
— Женить дѣтей! женить дѣтей! раздавалось на улицахъ, въ синагогахъ, въ баняхъ, въ домахъ.
— Но какъ женить? спрашивали бѣдняки — гдѣ взять денегъ для приданаго, для гардероба, для свадебныхъ издержекъ?
— Для чего деньги? Намъ теперь не до денегъ и прочихъ глупостей. Наша вѣра дороже всѣхъ богатствъ; ее спасать надо, она въ опасности.
— Мы всѣ братья, сыны одного отца, утверждали бѣдняки, обремененные большимъ количествомъ дочерей — кто изъ благочестивыхъ евреевъ станетъ думать о приданомъ въ такую страшную пору? развѣ изверги на подобіе питерскаго подрядчика-шпіона.
Впродолженіе трехъ дней, выросли изъ-подъ земли, какъ грибы, десятки шадхонимъ (сватовъ), взявшіе на себя за пустяшное вознагражденіе брачную стряпню на живую нитку. Образовались, такъ-сказать, свадебныя бюро, гдѣ сходились родители, разныхъ мастей, и гдѣ устраивались партіи въ какихъ-нибудь десять минутъ. Сегодня по рукамъ, а на другой день уже и вѣнчаніе, безъ всякихъ церемоній, безъ музыки и угощенія. Жениховъ и невѣстъ, незнавшихъ и невидѣвшихъ никогда другъ друга, никто не спрашивалъ. Да и для чего спрашивать субъектовъ семилѣтняго или десятилѣтняго возраста!
Главное брачное бюро устроилось у моего скареды-учителя. Онъ завербовалъ къ себѣ цѣлую дюжину сватовъ и свахъ, которые состояли у него на посылкахъ, шныряли цѣлые дни по городу и вывѣдывали, у кого сколько брачнаго товара, сколько можно слупить приданаго, а главное — чѣмъ можно поживиться отъ родителей обѣихъ сводимыхъ сторонъ.
Главный сватъ — мой учитель, какъ практическій во всѣхъ отношеніяхъ человѣкъ, завелъ въ своихъ оригинальныхъ дѣлахъ порядокъ, сдѣлавшій бы честь любому нѣмцу. Заведены были списки всѣмъ мальчикамъ и дѣвочкамъ города Л. Въ особыхъ графахъ отмѣчались ихъ физическія и нравственныя свойства, денежныя и прочія условія, а также цифры обѣщаннаго родителями свату вознагражденія за удачное сводничество. Съ самаго утра толкались евреи и еврейки въ домѣ брачнаго бюро, и осаждали учителя разными справками, вопросами, просьбами и щедрыми обѣщаніями. Онъ чрезвычайно ловко, съ большимъ достоинствомъ выдерживалъ свою роль; рѣчь его была кратка до лаконизма, рѣзка до грубости, или убѣдительна, краснорѣчива и заискивающа, смотря по тому, кто къ нему обращался, и каковъ ожидаемый результатъ для собственнаго его кармана. Мой дѣтскій сонъ опять былъ прерываемъ въ самую сладчайшую его пору; меня расталкивали почти до свѣта, чтобы успѣть прибрать и выместь комнаты до нашествія посѣтителей, являвшихся въ бюро уже съ зарею. Учитель, съ нѣкоторыхъ поръ, окончательно пересталъ со мною церемониться. И онъ былъ, по своему, правъ. Отъ моихъ родителей долгое время уже не получалось ни писемъ, ни денегъ, слѣдующихъ за мое жалкое воспитаніе и кормленіе. Я сознавалъ неловкое мое положеніе въ его домѣ и за его столомъ. Съ особенною робостью и застѣнчивостью я опускалъ свою ложку въ мутныя волны пакостной фасольной похлебки, а онъ посматривалъ на меня такими глазами, какъ-будто думалъ въ душѣ: «неужели ты никогда не подавишься, щенокъ?»
Однажды, часовъ въ шесть утра, стоялъ и молился я въ углу залы (если можно такъ назвать неправильную, грязную комнату, лишенную почти всякой мебели, кромѣ хромого стола и нѣсколькихъ искалеченныхъ жесткихъ стульевъ). Я молился, то-есть бормоталъ что-то безсознательно, держа предъ носомъ мой толстый молитвенникъ. Глаза слипались, я не прочь былъ завалиться спать, еслибы было гдѣ, и еслибы я не боялся педагога. Онъ сидѣлъ уже у стола и перелистывалъ свои списки, дѣлая на нихъ какія-то отмѣтки обрубкомъ пера, опачканнаго чернилами. Распахнулась дверь. Въ комнату вошелъ какой-то сгорбившійся чурбанъ. Лицо его было грубо до отвращенія, и изборождено оспой. Надъ правымъ глазомъ красовалась какая-то синебагровая шишка, на носу возсѣдала цѣлая группа разнокалиберныхъ бородавокъ. Онъ былъ безобразенъ съ головы до ногъ. Мои сонъ и молитвенное настроеніе мигомъ разсѣялись. Въ горлѣ у меня защекотало, я едва владѣлъ собой, чтобы не прыснуть со смѣху.
— Кто здѣсь шадхенъ? смѣло спросилъ посѣтитель.
— Что нужно? спросилъ, въ свою очередь, учитель.
— Жена нужна. Я вдовъ. За двѣ недѣли умерла жена, восьмеро человѣкъ дѣтей. Нѣтъ хозяйки. Некому стряпать, проворчалъ своимъ грубымъ, безучастнымъ голосомъ интересный вдовецъ.
Учитель окинулъ его насмѣшливымъ взглядомъ съ головы до ногъ.
— Сколько лѣтъ? рѣзко спросилъ шадхенъ.
— Кто его знаетъ!
— Чѣмъ живешь?
— Я мешоресъ въ ахсаніе (прислужникъ въ еврейской гостиницѣ).
— Деньги имѣешь?
— Приданаго не нужно, платье — тоже. Отъ первой жены осталось.
— Деньги имѣешь? повторилъ вопросъ учитель.
— И деньги имѣю.
— Сколько?
— Тридцать рублей чистаганомъ имѣю.
— Для тебя невѣсты не имѣю.
— Гм! Почему же?
— Потому что мы заботимся теперь поженить малолѣтокъ. Ты же никогда не опоздаешь.
— А если придетъ царскій указъ?
— Указъ тебя не касается.
— А если тогда нельзя будетъ уже?
— Тебѣ всегда можно будетъ. Проваливай!
Во время этихъ переговоровъ, кошачьей поступью, вкралась въ комнату зашлепанная, ободранная еврейка-сваха, состоявшая въ свитѣ моего учителя. Она остановилась въ дверяхъ, и прислушивалась къ разговору. Услышавъ, что главный шадхенъ выпускаетъ изъ рукъ поживу, она выдвинулась впередъ, кашлянула, обратила на себя вниманіе вдовца, и разными комичными кривляньями дала ему знать, чтобы онъ слѣдовалъ за нею. Чрезъ нѣсколько секундъ, она прокралась въ дверь, а вдовецъ вошелъ за ней. Учитель замѣтилъ весь этотъ маневръ.
— Ха-ха-ха! Эка дура! Вздумала меня надувать и отбивать лафу. Ѣшь, голубушка, на здоровье! Много стащишь! Тридцать рублей чистаганомъ! Ротшильдъ!
Явился новый посѣтитель. Это былъ еврей сѣдобородый, почтенной наружности, и довольно опрятный. Учитель вскочилъ на ноги, и побѣжалъ ему на встрѣчу съ подобострастной улыбкой на губахъ.
— Добро пожаловать, добро пожаловать, дражайшій раби Шмуль. Цѣлый день вчера бѣгалъ для васъ, но за то отыскалъ женишка на славу. Жемчужина, а не мальчикъ! Садитесь же, дорогой мой раби Шмуль, покорнѣйше прошу садиться. Вотъ вамъ мой стулъ. Пожалуйте.
Посѣтитель не торопясь усѣлся.
— Тяжелыя времена! страшныя времена! застоналъ раби Шмуль, нахлобучивъ шапку на глаза и засунувъ оба толстыхъ пальца своихъ рукъ за широкій бумажный поясъ.
— Ну, ужъ времячко! По правдѣ сказать, не лучше временъ Хмельницкаго и Гонты. И за что насъ такъ преслѣдуютъ врага Божіи? Что мѣшаетъ имъ наша вѣра?
— Такъ видно суждено свыше! вновь застоналъ раби Шмуль.
— Конечно, свыше. Человѣкъ пальца не ушибетъ безъ того, чтобы это не было суждено свыше. Это, я думаю, послѣднія времена наступаютъ. Скоро появится и Мессія.
— Дай-то Богъ, дай-то Богъ! а то ужь не въ терпежь стало.
Наступила пауза. Хозяинъ и гость нѣкоторое время молчали.
Въ комнату вошелъ одинъ изъ помощниковъ учителя. Послѣдній подошелъ къ нему, пошептался, и, вслѣдъ за тѣмъ, помощникъ торопливо вышелъ.
— Ну, раби Шмуль, поговоримъ о дѣлѣ. Въ настоящее время медлить нельзя; того и гляди изъ рукъ вырвутъ.
— Отыскали жениха для моей Цивки?
— Отыскалъ, отыскалъ, да еще какого отыскалъ, просто брилліантъ, смарагдъ, жемчужина!
— Кто же это, кто?
Учитель развернулъ списокъ.
— Сынъ здѣшняго лавочника Ицки Крауга. Человѣкъ онъ очень богатый. Его дѣдъ приходился троюроднымъ братомъ внуку аптерскаго цадика, царство ему небесное! Благочестивый еврей! Набожный и добрый! Мать жениха — примѣрныхъ правилъ женщина, тоже не изъ простаго рода. Дѣтей у нихъ немного, всего семь человѣкъ, кромѣ жениха.