Возвращаюсь къ своему разсказу.
Моя болѣзнь была чрезвычайно опасна и продолжительна; я стоялъ на краю могилы, но судьбѣ не угодно было покончить со мною разомъ: она оставила меня въ живыхъ для дальнѣйшихъ разсчетовъ. Протекли съ тѣхъ поръ десятки лѣтъ, но ощущенія, вынесенныя мною тогда, и до настоящей минуты не изгладились изъ моей памяти. Предо много носились какіе-то образы, то страшные, то ласкательно-пріятные, то безобразно-смѣшные. — Лица, игравшія какія-нибудь роли въ событіяхъ моего дѣтства, постоянно метаморфозировались и мѣнялись: Леа вдругъ преобразовалась въ полицейскаго чиновника, мой учитель — въ безжалостнаго ловца, безчеловѣчно душащаго бѣдную Олю, одѣтую въ кафтанъ Ерухима; мизерный еврей-доносчикъ наигрывалъ на скрипкѣ какіе-то дикіе мотивы, а Перлъ съ мужемъ кружились и прыгали не въ тактъ; Марья Антоновна дралась съ полицейскимъ чиновникомъ, а Ерухимъ, съ жемчужной повязкой матери на головѣ, чему-то хохоталъ. Потомъ, вдругъ, наступала какая-то черная, густая тьма; мой мозгъ работалъ и копошился какъ будто гдѣ-то въ подземельи, до тѣхъ поръ, пока что-то тяжелое не рухнуло и не прядушило меня. Я терялъ всякое сознаніе; мои чувства засыпали или замирали…
Однажды, я ощутилъ трепетную, прохладную руку на моемъ лбу. Я почувствовалъ какое-то крайнее утомленіе во всемъ моемъ существѣ. Тѣло мое покоилось въ чемъ-то мокро-тепловатомъ; вѣки отяжелѣли какъ свинецъ, такъ, что при всемъ моемъ усиліи, я ихъ приподнять не могъ.
— Жизнь моя, сердце мое, мой бѣдненькій Сруликъ! спишь ли ты? послышалось мнѣ.
«Кто это?» подумалъ я: «вѣроятно опять что-нибудь страшное, противное».
Вопросъ, сопровождаемый еще болѣе нѣжными эпитетами, повторился.
— Оставь, не безпокой его, пусть себѣ спитъ! послышался мнѣ суровый голосъ отца.
— Я хочу только убѣдиться, узнаетъ ли онъ меня. Докторъ увѣрялъ же, что опасность миновалась, и что кризисъ кончился благополучно.
Я ясно разслышалъ голосъ моей матери. Мнѣ хотѣлось заплакать отъ наплыва какого-то чувства, но нервная система, казалось, полѣнилась сдѣлать нужное для этого усиліе. Я собралъ всѣ свои силы, и полуоткрылъ глаза. Я ясно увидѣлъ лицо моей матери, орошенное слезами, и встрѣтилъ ея ласкающій взоръ. Я сдѣлалъ еще одно усиліе, и вяло улыбнулся. Мать прильнула къ моему лбу. Я, вѣроятно, опять погрузился въ сонъ.
Мое выздоровленіе шло чрезвычайно медленно. Оказалось впослѣдствіи, что во время моей болѣзни, Леа, боясь отвѣтственности, выписала мою мать. Но съ матерью прибылъ вмѣстѣ и отецъ, который, впрочемъ, скоро опять уѣхалъ, обѣщавъ, чрезъ двѣ недѣли, возвратиться и взять насъ домой. Настали для меня опять сладкіе дни счастія: мать меня нѣжила; даже Леа увивалась вокругъ меня, а старый каббалистъ всякое утро и вечеръ нашептывалъ что-то надъ моей головой. Я пытался нѣсколько разъ поразспросить мать объ участи Ерухима, но она не позволяла мнѣ даже окончить вопроса, увѣряя, что мнѣ опасно и думать объ этомъ событіи, не только говорить.
— Не знаете ли вы что-нибудь о Руниныхъ, маменька? рѣшился я однажды спросить.
— О какихъ Руниныхъ? спросила она меня, въ свою очередь, довольно суровымъ голомъ.
— Митя, Марья Антоновна и…
— Не знаю такихъ людей, и знать ихъ не хочу, отвѣтила она съ гнѣвомъ. — Все это тебѣ померещилось во время горячки, а ты вбилъ себѣ въ голову, что и на самомъ дѣлѣ случилось.
Она бросала поминутно подозрительные взгляды на остатки моихъ несчастныхъ пейсиковъ. Я убѣдился, что проклятая Леа не выдержала своей роли, и выдала мою тайну. О моихъ христіанскихъ друзьяхъ я болѣе не спрашивалъ. Я ясно видѣлъ, что моя мать отъ души желала уничтожить не только вредное вліяніе моихъ друзей на религіозную мою сторону, но вырвать съ корнемъ даже воспоминаніе о нихъ.
Наконецъ, прибылъ отецъ мой, и мы отправились домой. Я до того былъ счастливъ и доволенъ, что искренно поцаловалъ, при разставаніи, и учителя и его дрожайшую половину, благодаря Бога, что избавляюсь отъ нихъ навѣки.
Я не могу умолчать объ одномъ подслушанномъ мною разговорѣ между моимъ отцомъ и учителемъ-каббалистомъ, такъ-какъ разговоръ этотъ показалъ мнѣ отца въ весьма выгодномъ для него свѣтѣ.
Я полудремалъ на своей постели, усталый отъ моціона по комнатѣ, къ которому меня пріучали, по наставленію медика, водя меня подъ руки. Въ комнатѣ находился только отецъ. Онъ облокотился на столъ, и смотрѣлъ въ какую-то книгу. Но временамъ, онъ отрывался отъ чтенія, писалъ, задумывался, опять писалъ, и затѣмъ вновь углублялся въ свое чтеніе. Процессъ его занятій меня ничуть не интересовалъ; мнѣ даже не любопытно было знать, что именно онъ дѣлалъ. Но вотъ въ комнату вошелъ мой учитель хозяинъ.
— Что читаешь ты такъ усердно, Зельманъ? спросилъ вошедшій.
— Это не по вашей части, дядюшка!
— Почему же не по моей части, племянничекъ? ты вѣдь, надѣюсь, читаешь еврейскую книгу?
— Еврейскую-то, еврейскую, а все-таки не по вашей части. Я читаю астрономію.
— Что такое? переспросилъ учитель.
— Астрономію. Это наука о созвѣздіяхъ небесныхъ.
— Слыхалъ объ этой наукѣ.
— Можетъ быть. Но это астрономія новѣйшая.
— То-есть, какъ это новѣйшая?
— Вся система этой науки не соотвѣтствуетъ ни библіи, ни Талмуду.
— Сохрани насъ Господи! воскликнулъ испуганный каббаллстъ, и отступилъ шагъ назадъ.
— Не солнце вертится вокругъ земли, а земля и все видимое на тведи небесной кружится около солнца. Солнце же почти стоитъ на одномъ мѣстѣ.
— Какъ же это такъ? Да вѣдь это ложь?
— Почему же ложь? спросилъ насмѣшливо отецъ.
— Егошуа (Іисусъ Навинъ) въ тотъ день, въ который Господь предалъ Аморрея въ руки Израиля, сказалъ предъ израильтянами: «Стой, солнце, надъ Гаваономъ и луна надъ долиною Аіалонскою», и остановились и солнце и луна, доколѣ народъ мстилъ врагамъ своимъ. Еслибы земля кружилась, а солнце стояло всегда на одномъ мѣстѣ, то Егошуа приказалъ бы остановиться не солнцу, а землѣ.
Отецъ молчалъ, и любовался недоумѣвающей рожей учителя. Меня это чрезвычайно заинтересовало.
— Или ты полагаешь, что это книжонка лучше понимаетъ порядокъ вселенной, чѣмъ намѣстникъ Монсея, остановившій солнце велѣніемъ Еговы?
— Я ничего не полагаю. Я только убѣжденъ, что система эта болѣе подходитъ къ истинѣ, потому уже, что всѣ астрономическія вычисленія гораздо точнѣе и безошибочнѣе.
— А изрѣченіе великаго мудреца какъ объяснишь ты? «И растворяетъ Онъ (Господь) окна небесныя, и выводитъ Онъ солнце изъ мѣста его пребыванія». А ну-ка! какъ объяснишь ты это по твоей новой системѣ? спросилъ торжествующій учитель.
— Я могъ бы и то и другое объяснить, но не имѣю желанія. Объясните себѣ сами, какъ знаете, дядюшка.
— Изволь, я объясню: всѣ твои книжки, и всѣ подобныя выдумки эпикурейцевъ — ложь, ложь и ложь!
Говоря это, каббалистъ былъ такъ взволнованъ, что отецъ рѣшился прекратить разговоръ.
— Вы огорчаетесь, дядюшка, сказалъ онъ: — а потому оставимте лучше этотъ непріятный споръ.
Но разъярившійся противникъ не соглашался на перемиріе.
— Ты, въ своемъ грѣховномъ невѣріи, толкуй себѣ какъ знаешь изрѣченія библейскія, но я предостерегаю тебя: Егова мстимъ дѣтямъ за грѣхъ невѣрующихъ отцовъ! И доказательство этого имѣю уже въ твоемъ сынѣ.
Я удвоилъ вниманіе.
— Въ моемъ сынѣ? переспросилъ отецъ.
— Да, да, въ твоемъ сынѣ.
— Неужели и онъ уже эпикуреецъ и грѣшникъ?
— Онъ еще слишкомъ глупъ для этого, но будетъ современемъ! И къ какому поприщу ты готовишь его?
— Вы испугатесь. Я рѣшился отдать его въ гимназію, и сдѣлать изъ него медика. Это по моему…
— Да, по твоему… но не по моему! закричала моя мать, явившаяся вдругъ предъ диспутантами. — Какъ тебѣ не совѣстно, обратилась она съ укоромъ къ отцу: разсказывать каждому свои глупости? Видно, ты еще не довольно проученъ въ прежнія времена.
— Полно, полно, Ревекка! я шутилъ! увѣрялъ отецъ, пытаясь задобрить ее; но она не унималась. Явилась на сцену Леа. Мать замолчала, и дулась на отца цѣлыхъ два дня, несмотря на всѣ экстренныя средства, пущенныя въ ходъ моимъ отцомъ къ заключенію супружескаго мира.
