Меня переведя въ… почти не спросись моего согласія и не установивъ прочныхъ условій. Сынъ далъ мнѣ звучный титулъ «главнаго», но за то возложилъ на мои плечи каторжный трудъ.

Въ прахъ разлетѣлись мои надежды. Въ первый же день моего пріѣзда на мѣсто новаго назначенія, я почувствовалъ болѣе, чѣмъ когда либо, унизительность моего положенія. Цѣлые часы простоялъ я въ передней откупщичьяго уполномоченнаго Дорненцверга, пока доложили, пока меня приняли. Со мною обращались не какъ съ человѣкомъ, въ познаніяхъ и трудахъ котораго нуждаются, а какъ съ нищимъ, котораго собираются одарить, какъ съ вольношатающимся лакеемъ, котораго можно поднять на любой улицѣ.

— Вы, новый бухгалтеръ? спросилъ Дорненцвергъ, нагло измѣривъ меня глазами съ головы до ногъ.

— Да.

— Вы увлекаетесь какими-то новыми методами, слышалъ я?

— Метода не новая; я ее примѣняю только…

— Я никакихъ нововведеній не допускаю. Я самъ счетную часть понимаю и, безъ сомнѣнія, не меньше вашего. Вы будете придерживаться моей методы, а не вашей.

— Я не знаю…

— Такъ знайте же. Идите въ контору и примите дѣла.

Я заѣхалъ за тысячи верстъ, въ карманѣ было всего нѣсколько монетъ, могъ ли я не повиноваться?

Главная контора помѣщалась въ какомъ-то смрадномъ, нижнемъ сводчатомъ этажѣ, похожемъ скорѣе на тюрьму, чѣмъ на человѣческое жилье. Контора эта, особенно когда бушевалъ въ ней свирѣпый Дорненцвергъ (а это случалось нѣсколько разъ въ день), напоминала собою царство Плутона, въ которомъ, угрюмыя, блѣдныя, истощенныя лица служащихъ, сидѣвшихъ согнувшись въ три погибели, съ перьями въ рукахъ, не выражали ничего, кромѣ апатіи и загнанности. Эти несчастные обитатели подземнаго царства, были скорѣе похожи на застывшія тѣни грѣшниковъ, чѣмъ на живыя существа.

При появленіи свѣжаго человѣка, нѣкоторыя изъ тѣней какъ бы оживились, вяло поднялись съ мѣстъ и обступили меня. Я имъ отрекомендовался.

— Господа, укажите мнѣ бухгалтера, попросилъ я.

— Какого? у насъ тутъ цѣлыхъ три. Мнѣ указали бухгалтеровъ.

— Мнѣ приказано принять счетныя дѣла, сказалъ я.

— Ради Бога, принимайте эту мерзость, хоть сію минуту, сказалъ одинъ изъ бухгалтеровъ съ просіявшимъ лицомъ.

— Господа, прошу васъ не смотрѣть на меня, какъ на человѣка, сознательно лишающаго кого нибудь куска хлѣба. Я вѣдь не зналъ, что мнѣ придется кого нибудь смѣстить. Я полагалъ найдти вакантное мѣсто…

— Да вы не безпокойтесь, отвѣтили мнѣ искренно. — Мы смотримъ на васъ, какъ на нашего спасителя.

Я недоумѣло посмотрѣлъ на отвѣтившаго.

— Да, здѣсь не служба, а адъ; тутъ людей тиранятъ и пытаютъ.

— У насъ управляющій не человѣкъ, а палачъ.

Меня приняли радушно, съ тѣмъ натуральнымъ сочувствіемъ, съ которымъ обжившіеся въ неволѣ арестанты встрѣчаютъ новичка.

Не знаю почему, но я въ своихъ новыхъ сослуживцахъ возбудилъ сразу довѣріе и откровенность. Меня на первыхъ же порахъ познакомили съ законами подземнаго царства и съ характеромъ откупщичьяго фактотума Дорненцверга. Я наслышался такихъ ужасовъ, какіе мнѣ никогда и не воображались. Увлекшись бесѣдою, я безсознательно досталъ папиросу изъ кармана и попросилъ огня. Меня схватили за руку и испуганно спросили:

— Что вы дѣлаете?

— Курить хочу.

Мнѣ указали на объявленіе, приклеенное къ стѣнѣ, на видномъ мѣстѣ. Объявленіе это вершковыми буквами гласило «куреніе, книгочтеніе и разговоры строго воспрещаются».

Наступали сумерки. На дворѣ стояла сѣрая осень. Въ подземельѣ было холодно, сыро и мрачно какъ въ могилѣ. Я пригласилъ новыхъ знакомыхъ въ чайную, отогрѣться чаемъ. Только два, три смѣльчака послѣдовали за мною.

Едва успѣли мы пропустить въ горло нѣсколько глотковъ горячаго чая, какъ вбѣжалъ запыхавшійся нижній откупной чинъ.

— Вы Бога не боитесь. Какъ смѣли вы оставить контору не въ урочный часъ? Бѣгите скорѣе, Дорненцвергъ такое творитъ, что Боже упаси.

Мои сослуживцы стремглавъ бросились вонъ. Я удержалъ на минуту посланца.

— Что тамъ такое дѣлается?

— Нашъ извергъ способенъ выгнать ихъ со службы за несвоевременную отлучку.

— Когда же у васъ можно отлучаться?

— Когда Дорненцвергъ позволитъ. Мы не смѣемъ уходить изъ конторы, пока онъ не пришлетъ сказать, что можно идти. Иногда онъ забудетъ и мы просиживаемъ далеко заполночь. Рѣшаемся же уйдти только тогда, когда онъ уже давно спитъ.

— Неужели вы въ такой постоянной неволѣ?

— Именно въ неволѣ. Бываетъ иногда и посвободнѣе, улыбнулся мой болтливый собесѣдникъ.

— Когда же это бываетъ?

— Когда запахнетъ сырымъ, человѣческимъ мясомъ.

— Что?

— Вотъ видите. Дорненцвергъ страдаетъ фистулою въ боку. Когда онъ слишкомъ уже разсвирѣпѣетъ, фистула и разгуляется. Тогда доктора укладываютъ его на нѣсколько дней въ постель и выжигаютъ болячку раскаленнымъ желѣзомъ.

Я захохоталъ.

— Вы смѣетесь, а я въ серьезъ говорю. Для насъ нѣтъ лучшаго праздника какъ тогда, когда его жарятъ живьемъ.

Невыразимую грусть навѣяла на меня болтовня нижняго чина. Въ первый разъ въ жизни я потребовалъ рому къ чаю. По мѣрѣ того, какъ разгорячалась моя кровь, подъ вліяніемъ опьяняющаго напитка, мое придушенное человѣческое достоинство поднимало голову. Я поклялся не потворствовать Дорненцвергу, а имѣть собственную волю, хоть бы мнѣ черезъ это пришлось лишиться мѣста. Я отправился на квартиру, не завернувъ въ контору, сдѣлавшуюся мнѣ ненавистною съ перваго дня.

Только, что собрался я лечь спать, какъ тотъ же нижній чинъ прибѣжалъ ко мнѣ.

— Идите сію минуту, Дорненцвергъ васъ требуетъ.

— Скажите вашему Дорненцвергу, что я усталъ съ дороги, спать хочу.

— Что вы затѣваете? идите, пожалуйста.

— Убирайтесь, я не пойду.

Нижній чинъ вытаращилъ глаза, развелъ руками и вышелъ молча.

Проснувшись на другое утро, я удивился перемѣнѣ, совершившейся во мнѣ. Моя рѣшимость, зародившаяся подъ вліяніемъ рема, осталась непоколебимою. Я ничего знать не хотѣлъ.

«Будь что будетъ, а я не поддамся»! сказалъ я себѣ, и отправился къ управляющему.

Дорненцвергъ вставалъ съ зарею и, съ самаго ранняго утра, начиналъ мучить подчиненныхъ. Онъ по цѣлымъ часамъ заставлялъ людей работать безъ пользы, толочь воду, переливать изъ пустого въ порожнее, лишь бы лишить ихъ свободы и отдыха. Это былъ мучитель по природѣ, по инстинкту.

Я засталъ его въ щегольскомъ кабинетѣ, у письменнаго стола, что-то пищущимъ. У дверей слонялись какіе-то пріѣзжіе служащіе, съ робкими, заспанными физіономіями.

Я поклонился, поклонъ остался незамѣченнымъ. Я стоялъ добрый часъ на ногахъ. Дорненцвергъ обращался къ другимъ, а меня какъ будто и не видѣлъ. Тутъ только, въ первый разъ, я имѣлъ достаточно времени всмотрѣться въ наружность этого свирѣпаго человѣка.

Это былъ мужчина замѣчательной красоты, низенькаго роста, но хорошо сложенный, съ блѣднымъ, матовымъ цвѣтомъ лица, съ окладистой черной бородой. Въ складѣ его лица было что-то, напоминающее италіянскій типъ. Когда Дорненцвергъ молчалъ, опустивъ глаза, то его лицо можно было принять за обликъ добраго, простодушнаго человѣка, но когда онъ открывалъ глаза и обращалъ ихъ на кого-нибудь, то чувствовался сразу какой-то токъ ядовитости и свирѣпой злости, неудержимо проникавшій въ сердце того, на котораго глаза эти были устремлены. Его странно звучавшій голосъ, особенно его смѣхъ, напоминали рѣзкій хохотъ тигра, при видѣ неизбѣжной добычи.

Чѣмъ больше я всматривался въ это лицо, чѣмъ больше я вникалъ въ затаенный смыслъ этихъ красивыхъ чертъ, тѣмъ больше я проникался ненавистью къ нему. Рѣшимость моя возросла до того, что я, наскучивъ стоять и переминаться на ногахъ, осмѣлился опуститься на стулъ, не дожидаясь приглашенія.

Я замѣтилъ, какъ Дорненцвергъ вздрогнулъ въ ту минуту, когда я нарушилъ строгую кабацкую дисциплину, но онъ все-таки смолчалъ. Было ясно, что онъ оторопѣлъ отъ моей неожиданной дерзости и въ первую минуту не нашелся.

Черезъ нѣсколько минутъ, онъ внезапно всталъ, повернулся во мнѣ всѣмъ фасомъ и строго, презрительно спросилъ.