Стармех ухмыльнулся всем за столом и потер свои руки. «Хорошо снова быть в море, не так ли? Вся эта пьянка в базе… Если это длится долго, от этого начинает тошнить».

Настроение Командира с момента нашего выхода в море варьировалось между возбуждением и тихим удовлетворением. Он даже вернулся из отпуска раньше времени. Лодку вполне могли привести в порядок и без него, но нет — он настоял на том, чтобы присутствовать.

Для команды пожертвование их командиром целой неделей отпуска могло означать только то, что его жизнь дома не была усыпана розами.

Казалось, что никто не знал ничего о личной жизни Старика. Мое единственное впечатление о ней основывалось на нескольких недовольных воспоминаниях и циничных замечаний. Иногда он перебирал пачку писем, которые все были написаны зелеными чернилами крупным, волевым почерком. Их автором была вдова летчика, чей отец был большой шишкой в Министерстве Юстиции. Командир случайно упоминал о пианино со свечами — красными свечами — и её «роскошных вечерних платьях». Иногда он также с раздражением проговаривался об отдельных фактах своего последнего отпуска. От него ждали, что он будет носить свой Рыцарский Крест «все проклятое время» и служить сопровождающим в походах за покупками. «Вот сюда, они здесь добавляют на весы немного больше мяса». Каждый вечер тоже что-то случалось. Одно за другим — достаточно, чтобы свести тебя с ума. И еще они хотели, чтобы я читал лекции школьникам. «Не рассчитывайте на меня», сказал я им».

Другая исповедь: «Все, что мы хотим делать в отпуске, это сменить одежду, отмокать часами в бане и чтобы все шло, как оно есть. Никаких газет, никакого радио, просто выключить и растянуться. Но нет! Вот он, аккуратно выглаженный и разложенный на кровати: лучший из лучших в комплекте с ремнем для кортика. Белая рубашка, черный шелковый галстук, черные фильдекосовые носки, аксельбанты и сверху всего этого все ваши медали, тщательно вычищенные старой зубной щеткой и свисающие со своих очаровательных чистых ленточек. Иисус плачет!»

Работа в машинном отделении окончилась час спустя. Голос Командира, отдававший металлом в динамиках громкой связи, прозвучал по всем отсекам: «По местам стоять к всплытию!»

Вахта на мостике собралась под нижним люком.

«Всплытие!»

Вахта пошла на мостик. Качка толкала нас вперед, и волны с шипением били в корпус лодки. Когда танки были полностью продуты, Командир приказал: «Разойтись с постов погружения».

В боевую рубку взобрался машинист. Он зажег сигарету, присел на корточках как араб слева от рулевого и погрузился в блаженство момента. Даже прежде, чем он докурил, следующий в очереди на перекур уже взывал к его совести.

Полдень. Лодка была на поверхности в течение двух часов, «обе машины средний вперед», но без нагрузки генераторов, потому что аккумуляторы были полностью заряжены. При этом мы делали 14 или 15 узлов — не больше, чем энергичный велосипедист.

ТРЕВОГА! Звонок колокола громкого боя казалось, парализовал мои сердце и легкие.

Из гальюна выскочил матрос с наполовину спущенными штанами.

Двигатели остановили и лодка наклонилась носом вперед. Казалось, прошла вечность, прежде чем Стармех выровнял её. Только тогда я понял, что тревога была настоящей.

Мы оставались на глубине не более пятнадцати минут. Затем волны возобновили свое шипение вдоль наших стальных бортов.

Стармех вздохнул. «Мне кажется, для одного дня уже достаточно».

«Фу», — произнес Командир.

Сзади в старшинской кают-компании Цайтлер простонал. «Наш Старик и британцы образуют великолепную команду. Ни одного момента скуки».

СРЕДА, ПЯТЫЙ ДЕНЬ В МОРЕ. Я наполовину проснулся от постоянного писка морзянки из радиорубки. Затем громыхнула, открываясь, дверь камбуза. Шум голосов наполнил отсек. Старшина электрик Пилгрим орал: «Эй, дневальный! Что это за вагинальная слизь на столе? Ну-ка, вытри получше!»

Я глянул из-за занавески. Старшина Вихманн, который уставился на каплю джема на столе, хрипло захохотал. «Выглядит так, будто дама подняла вымпел Z».

У Пилгрима и Вихманна была на уме только одна тема для разговоров, но иногда их словарь и сравнения ставили меня в тупик.

«Снежно-белая и Алая Розы», — произнес Вихманн. Его глаза были широко поставлены. Они также слегка выдавались, что придавало его лицу сходство с лягушкой. Чтобы держать свои темные волосы гладко зачесанными назад, он пользовался бриллиантином, методично выдавливая его на расческу и с любовью распределяя его по голове. Он с гордостью описывал жизнь, к которой стремился — театры, ночные клубы, высшее общество — и гордился тем, что успел получить второе образование, хотя и краткое. При всей его заносчивости он слыл хорошим моряком, и он первый разглядел в море множество конвоев.

Пилгрим, невысокий, бледный человек с острой бородкой, был из Тюрингии, как и его приятель старшина электрик Радемахер, но только более разговорчив.

Он и Вихманн теперь обменивались комментариями на тему борделя для нижних чинов.

«Она всегда стонала про что-нибудь, эта девица. Ах, не трогай меня здесь, chéri! Ах, нет, не так, chéri! Не кончай мне в волосы, chéri! Чересчур жеманная, вот в чем её проблема».

«Однако она неплохая подстилка, все-таки».

«Да у нее задница как у мужика, вот что я тебе скажу».

Пилгрим поссорился во время отпуска со своим отцом. Он начал объяснять, в чем суть дела.

«Это было уж чересчур», — я услышал, как он ворчал. «Я как раз только что трахнул девку из газетного киоска на скамейке муниципального сада, но не снимал своего френча до тех пор, пока не достиг дверей нашего дома. Старик напустился на меня, как только я вошел — как много я ему обязан и весь этот вздор — так что я шлепнул все свои денежки на стол и сказал: «Вот, забери свои издержки назад». Это сразило его наповал! Затем я схватил свой мешок и отвалил — только это мне и оставалось сделать».

Я выбрался из своей койки.

Мой язык прилип к нёбу, как полоска вяленого мяса, как я ни старался прочистить свое горло. Не имея воды под рукой, я вынужден был одеваться, хотя мой рот и нос все еще были заполнены клейкой массой. Слизь проскальзывала внутрь.

Дневальный доложил, что мой завтрак готов. Я сжал губы и кивнул. Затем нашел обрывок газеты и выплюнул слизь на него. Моя глотка была вся в напряжении от тошноты.

Наконец я смог направиться в центральный пост и спросил более-менее уверенным голосом: «Прошу добрó подняться на мостик!»

«Поднимайтесь», — отозвался второй помощник.

Я засунул газету в карман кожаных штанов и вскарабкался по трапу.

«Доброе утро, Номер Второй». Газету за борт, рот раскрыть пошире, чтобы уловить соленый ветер, и в консерваторию. Проверено направление ветра, ширинка расстегнута и — quelle joie![7] — мочевой пузырь опустошается с бесконечным облегчением.

Наконец я мог взглянуть на море и на небо.

Перегнувшись через перила, я полностью был поглощен зрелищем воды, ревущей и шипящей вдоль борта подо мной, кипящей пузырями и клочьями пены. По корме наш путь был отмечен длинным следом шириной в несколько метров. Волны были приглажены, как будто бы паровой каток придавил их хаотический танец.

«Скажите мне», — обратился я ко второму помощнику, «что означает вымпел Z?»

Ответ был дан мне с готовностью, как цитата из учебного руководства: «Вымпел Z есть сигнал для всеобщего преследования. Цвет: красный».

«Грязные подонки!» — вырвалось у меня.

Второй помощник уставился на меня с открытым ртом.

«Спасибо», — сказал я и исчез через верхний люк.

Внутри боевой рубки рулевому почти нечего было делать. На картушке компаса одна и та же цифра моталась туда-сюда под курсовой линией: 250 градусов. Мы шли постоянным курсом.