Мы продолжали осматривать свои секторы. «Это правда», — произнес он после долгой паузы. «Здесь мы — ну, скажем так, полностью в замкнутом мире — ни почты, ни телефонных звонков — ничего. Тем не менее, есть что-то вроде — скажем так, связи между нами и домом».

«Да?»

«Например, беспокойство за них. Ты не можешь прекратить думать о том, как дома идут дела. А для них ситуация еще хуже — они не знают, где мы находимся».

Еще пауза. «Когда мы выходим в море — мы как будто умираем. Если что-то с лодкой в самом деле случится, то до официального извещения пройдут месяцы».

Мичман погрузился в молчание, затем выпалил: «Если мужчина женат, то он только наполовину мужчина. Я имею в виду, здесь».

Наконец появились проблески зари. Он говорил о себе. В ответ я стал говорить обобщенно.

«Я не знаю, Крихбаум. Неужели обручальное кольцо создает столь большое отличие? Скажи мне, как давно Стармех женат?»

«Восемнадцать месяцев или около того».

Он начал разговаривать свободно, явно с облегчением от того, что его собственные проблемы не были больше предметом разговора. «Она выставила ему ультиматум: 'Ты не можешь ожидать, что я разрушу свою жизнь из-за тебя' и так далее. Не похоже, что она того типа женщина, чтобы слезы проливать, пока мы в море. Не повезло Стармеху. Теперь она снова беременна, в придачу ко всему».

Когда после длительного молчания Крихбаум снова заговорил, его неуверенность вернулась. Мы определенно вернулись к тому, с чего начали. «В своей жизни тащишь за собой изрядное количество балласта, нравится тебе это или нет. Лучше всего совсем забыть о доме».

Разговор прекратился. Мы продолжали прочесывать горизонт.

Впереди нас по носу два румба влево полоса тумана заполнила горизонт, подобно куче грязной зеленой шерсти. Мичман раз за разом осматривал его. В тумане могли скрываться особые опасности.

Прошло добрых десять минут, прежде чем он возобновил разговор. «Возможно, вы правы, лейтенант. Быть может, лучше всего забыть все на некоторое время».

Мои мысли обратились к гардемарину Ульманну, у которого были свои собственные поводы для беспокойства. Из-за курносого носа и веснушек он выглядел на четырнадцать лет, причем это впечатление усиливалось его аурой мальчишеского проворства. Однажды в базе я видел, как он ходил в увольнение в своей форме первого срока. Фуражка размера большего, чем нужно, выглядела так, будто её приобрела экономная матушка сыну с расчетом на вырост.

Ульманн был популярен среди всех. Скорее коренастый, чем низкорослый, он выглядел физически крепким. Он также выглядел старше, если присмотреться поближе. Морщинки вокруг его рта были не просто морщинками от улыбок.

Однажды, когда я был наедине с ним в старшинской, поведение Ульманна стало странноватым. Он стал перебирать столовые приборы, толкая их туда-сюда, положил нож параллельно вилке и взглянул на меня, стараясь поймать мой взгляд. В конце концов, он взял быка за рога.

«Вы знаете цветочный магазин рядом с кафе «Пьеро»?»

«Конечно, и двух девушек, которые там работают. Они обе очаровательные малышки, Жаннетта и — как зовут другую, забыл?»

«Франсуаза», — ответил Ульманн. «Я с ней помолвлен — неофициально, конечно же».

Я невольно прищелкнул языком. Наш малыш гардемарин — и помолвлен на французской девице…

«Она выглядит очень хорошенькой», — произнес я.

Он уселся на свою койку, обхватив голову руками, и выглядел беспомощным, как будто бы исповедь лишила его всех сил.

Мало-помалу выяснилось: Франсуаза была беременна. Ульманн был не столь наивен, чтобы не подозревать, что может произойти. Мы были врагами, и коллаборационисты получали скорую расправу. Гардемарин знал, сколь активны были французские партизаны. Я понял, что его девушка понимала это даже лучше его самого.

«Она не хочет жить с этим», — сказал он, но столь нерешительно, что я должен был подтолкнуть его.

«Не хочет?»

«Нет — если мы вернемся».

Неожиданно я вспомнил, как наша лодка U-A выходила из бункера. Командир осмотрел бассейн и повернулся ко мне. «Ваша подруга?» — проворчал он, кивая в направлении пустого здания на правой стороне ковша. Я увидел девушку, махавшую из окна второго этажа. «Нет, её я не знаю», — отвечал я. «Я думал, что вся зона недоступна для гражданских». — «Получается, что вовсе нет».

Ульманн все еще ждал от меня комментариев. Я сказал: «Когда мы покидали гавань, была ли это твоя — как её имя — Франсуаза, которая махала на прощание?»

«Да, я говорил ей, что это не разрешено».

«Но там же везде охранники».

«Я знаю, но она настаивала. Она приехала на своем велосипеде», — добавил он, как будто это все объясняло.

«М-да», — произнес я. Замешательство лишило меня каких-либо идей. «Смотри, Ульманн, не беспокойся — все будет прекрасно, я уверен в этом».

«Да», — это было все, что он сказал.

Снова поднимаю бинокль, желая, чтобы он был хотя бы наполовину легче. Рядом со мной горечь в словах Крихбаума стала сильнее. «Хотел бы, чтобы кто-либо из наших кабинетных вояк увидел бы это — мили открытого моря и ни следа врага. Могу догадаться, как они думают это происходит: покружились денек-другой, и тут подходит прекрасный жирный конвой — множество судов, нагруженных до планширя. В атаку, летим на всех парах, выпускаем все, что у нас есть, непринужденно уклоняемся от парочки глубинных бомб, и направляемся домой. На перископе развеваются победные вымпелы, все вокруг улыбаются, а на причале наяривает духовой оркестр».

В течение всей речи глаза Крихбаума ни на мгновение не покинули его сектор обзора. Теперь он опустил свой бинокль и глянул на меня с кривой улыбкой. Как только бинокль был снова поднят к глазам, он добавил постскриптум.

«Им следовало бы снять фильм о реальных вещах. Крупным планом все это дерьмо. Несколько облаков, парочку чаек. Заплесневелый хлеб, грязные шеи, гниющие лимоны, порванные рубашки и пропотевшие одеяла — не говоря уж о наших несчастных чертовых лицах».

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16-й ДЕНЬ В МОРЕ. Похоже, Стармех в хорошем настроении, возможно потому, что он выполнил необычно сложный ремонт сегодня утром.

«Ничего не слышно о Труманне», — произнес Командир. «Он должен был выйти в море уже довольно давно».

Ничего нет от Труманна. Ничего — от Кортманна или Меркеля тоже. Мы перехватили радиограммы, адресованные Кальманну и Сэмишу с запросами об их позиции, а также доклады от Флехсига и Бехтеля.

«Это отвратительный месяц», — проворчал Командир. «Остальные похоже не больше радуются, чем мы».

До ужина надо убить еще час и десять минут. Семьдесят минут, четыре тысячи двести секунд.

Старшина радист Хайнрих пришел с радиограммой, адресованной непосредственно нам. Стармех принял листок бумаги и извлек из своего рундука шифровальную машинку.

Появился Крихбаум — как бы случайно. Он потоптался, наблюдая за Стармехом уголком глаза, но Стармех отменно изобразил величайшую сосредоточенность и ничего не выдавал. В конце концов, подмигнув Крихбауму, он передал расшифрованную радиограмму Командиру.

Это был всего лишь запрос о нашем местонахождении.

Командир исчез в центральном посту с Крихбаумом. Через короткое время радист будет отстукивать ответ.

Я выходил на мостик так часто, сколько мне это удавалось. Каждое утро небо было другого цвета. Было небо цвета купороса и было цвета зеленых фисташек, цвета кислого лимонного сока, когда его держишь против света, или скучного цвета зеленой пены из переваренного шпината, или же льдисто-холодного кобальтового зеленого, отливающего неаполитанским желтым.

У небосвода в ассортименте было множество желтых цветов. Часто по утрам цвет неба был оттенка бледной желтой охры, хромового желтого, а вот по вечерам небо было насыщенного цвета латуни. Иногда все небо становилось объятым желтым пламенем. Облака тоже могли приобрести грязный оттенок желтого, как у серы.