Так лукавый и смутил ее.

И с каждым днем, с каждым часом она все боле погружалась и погружалась в свою страсть.

А увидев победу свою, убедившись, что Баше-Гитель теперь подобна метко брошенному камню, что катится с горы в силу первого толчка, лукавый отстранился и стал в положение наблюдателя. А Баше-Гитель продолжает свое: скупясь на милостыню, стесняя себя и детей в пище, отдавая мальчиков к более дешевым учителям, весь свой достаток тратит на украшения и наряды…

Но с нее и этого мало. Отказала домашней прислуге, не позабыв вычесть из жалованья за все поломки, случившиеся в доме, не считаясь с тем, виновата ли прислуга, или нет.

Взяла в дом, будто из жалости, бедную молоденькую сиротку, изголодавшуюся девушку, свою близкую родственницу, заявив, что жалования ей не кладет, но обещая когда-либо дать ей приданое, подарки, несколько платьев со своего плеча и даже повести ее под венец, когда случится ей суженый…

А покуда что Баше-Гитель тратит сиротское жалование на свою страсть…

Ее муж, праведный Элимелех, ни о чем не знал. И год за годом протекал, пока Баше-Гитель заболела: не может двинуть ногами.

Как видно, это было знаменье свыше, силы небесные пожелали ее спасти, и ни один лекарь не понимал, в чем заключается ее болезнь. Телом она была здорова и невредима, ела, пила и спала, как все прочие люди, на ногах не видать ни раны, ни красноты, ни пятнышка, но двинуть ими она никак не могла…

Казалось бы, что теперь самое время исцелиться ей от своей страсти. Ведь ни на улицу, ни в синагоге ей показаться нельзя. С постели не встает — зачем же ей наряды и украшения?

Для стен разве?

Но страсть так захватила Баше-Гитель в свои лапы, что она все ждет, авось сегодня-завтра встанет с постели, шьет себе поэтому все новые и новые платья и покупает всякие драгоценности. А покамест приказывает несколько раз на неделю разложить свои наряды и украшения по столам и скамьям вокруг постели и, лежа, рассматривает и любуется их видом.

Много лишней работы доставалось бедной сиротке.

Когда разложили однажды вокруг постели ее наряды, Баше-Гитель вдруг заметила, что лучшие бархатные и шелковые платья ее запятнаны напитками и кушаньями, загажены блевотинами, местами вытерты и порваны. Подняла она крик. Сбежались соседи и соседки и увидев, в чем дело, порешили, что никто не мог этого сделать, кроме сиротки. Что «тихая водица» с богобоязненным личиком, голоса которой днями не слыхать, даже редко показывающаяся на улицу, и то лишь когда ее посылают, что вот эта «тихая водица бережки подмывает», по ночам, мол, облачается в хозяйкины наряды, выкрадывается из дому и отправляется в такие места, где жрут, пьют и совершают всякие пакости… В «нынешние» годы все, мол, может статься! — (Тогда также жаловались на «нынешние» годы. Как видно, свет все хуже становится).

Сироту, не желавшую повиниться, обругали такими словами, которых не следует и из уст выпускать, а тем паче писать, били ее, искровянили, затем повели к раввину и засвидетельствовали, что так, мол, и так: никто-де другой, как она; доказательства: девушка худа и тоща при такой хорошей жизни у такой богатой хозяйки, своей родственницы… Не иначе, как она не спит по ночам, пьет и делает всякую скверну…

Сироте обрили голову для уничтожения красоты, чтобы она больше не могла вводить людей в искушение, и выгнали из города с улюлюканьем и свистом, по обычаю того времени.

* * *

Элимелеха в то время не было дома. Он находился в Люблине у праведника, не желая уезжать, пока праведник не вымолит исцеления его Баше-Гитель.

И сказал ему как-то раз праведник: «Поезжай домой и привези ее сюда». Решил он так потому, что он уже неоднократно произносил молитву об исцелении этой женщины, а молитва не была услышана, что казалось люблинскому праведнику весьма удивительным.

Порою он даже чувствовал, как молитву свергают с небес вниз на его голову. И праведник понял, что дело неспроста, что женщина согрешила великим грехом. Несколько раз он вопрошал об этом, но ему не было ответа. И догадался праведник, что ее грех такой скверный, что о нем и упоминать не желают. От Элимелеха также нельзя добиться слова. И вот люблинский праведник, умевший по лицу читать в сердцах людей, решил вызвать эту женщину, посмотреть, что на челе ее написано.

Элимелех поехал домой, нанял просторную буду и, подостлав соломы, перин да подушек, уложил больную и поехал с ней на доброй четверке лошадей в Люблин.

В Ижбице, Красноставе и еще на некоторых станциях были заготовлены свежие лошади для перепряжки, чтобы не ночевать с больною в пути и приехать в Люблин еще засветло.

Поехали.

Но после последней остановки поднялась метель, замело дороги. Заблудились они в лесу, — ни взад, ни вперед. А ночь надвигается, ни зги не видать, ни месяца, ни звезд — хоть возьми зенки в зубы и ищи дорогу… Устроить бы ночевку в лесу и дождаться рассвета, но боятся лихих людей и диких зверей. Леса в тех местах прегустые, даже днем темные, — раздолье для зверья всякого и разбойников; путешественникам грозит беда из всех углов… Как тут быть?

Вдруг они обрадовались. Издали показался огонек, огонек растет, за ним другой и третий показался — видно, корчма близка. Поехали на огонек, услыхали игру музыкантов и громкий смех. Подъехали ближе — донесся топот ног и голоса. Видно, в корчме поют, играют и пляшут! Вскоре показалась и сама корчма — окна пылают. Что за веселие такое?

Не паны ли собрались и загуляли. Опасна, правда, встреча с загулявшими панами, но все же лучше, чем с дикими зверями или разбойниками в дремучем лесу! Подъехали еще ближе к корчме, звуки доносятся явственнее: не паны гуляют — музыканты играют что-то еврейское… Шут развеселяет народ прибаутками и приглашает ж танцам!.. У Элимелеха и извозчика потемнело в глазах, руки и ноги задрожали!..

Они поняли, что здесь гульбище бесовское: в те времена, когда леса еще не были вырублены, бесы справляли свои свадьбы в заброшенных корчмах… И сказал Элимелех своей жене: «Знай, Баше-Гитель, что мы попали к нечистой силе… Помни же, ради Бога, не отвечай на их привет, не принимай их угощения, не прикасайся к ним, так как всякое общение с ними грозит гибелью». Лежит Баше-Гитель в буде, ни жива, ни мертва, и мотает головой: знает, мол… И действительно, она знала об этом из нравоучительных книг.

Между тем из корчмы повысыпали сваты и сватьи, музыканты и певцы; с горящими факелами в руках они окружили буду; подняли верх буды и просят поздравить новобрачных, посетить их свадьбу… Сваты, сватьи, жених с невестой просят ласковыми речами принять участие в их торжестве; шут говорит прибаутками и сыплет шутками, музыка играет — гул стоит в лесу. Слуги выносят на серебряных блюдах, в хрустальных и золотых чашах всякие яства и вина, подносят гостям, чуть ли не в рот суют: «Пожалуйста, угощайтесь, порадуйтесь с нами»!

Гости не отвечают ни слова.

Но вдруг Баше-Гитель заметила, что женщины — невеста, сватьи и гости — одеты в лучшие ее платья, бархатные и шелковые, заливают их вином, пачкают всякими кушаньями, треплют их и рвут. Раздосадовалась Баше-Гитель и, не сдержавшись, крикнула:

— Злодеи! Душегубы! Мои платья, мои наряды!..

Только этого бесы и ждали…

Еле живою довез Элимелех жену. По дороге она, не переставая, падала в обморок; рот скривился у нее в сторону. Смерть завитала над нею. Привезли ее и внесли в дом праведника.

Тот догадался тотчас, в чем дело, и сказал народу, что этот случай должен служить уроком всем; что еврейка, сшив себе новое платье, должна старые раздать нищим, — тем паче не следует шить наряды про запас, так как в платья, висящих без употребления, по ночам наряжаются нечистые и гуляют на своих игрищах.

Баше-Гитель, выслушав речь праведника, повинилась в своем прегрешении и смиренно приняла свой смертный приговор; она лишь молила, чтобы смерть искупила ее грех, и праведник уверил ее в этом…

Перед кончиной она подозвала мужа и, поведав ему об обиде, нанесенной невинной девушке-сироте, взяла с него слово, что он во искупление ее греха разыщет сироту и женится на ней. Пусть та станет матерью их детям…