И Преблагий воистину меня не оставил.

4

Первая моя поездка была к нему, благословенна его память.

Туда, во-первых, близко, да и ехать удобно — железной дорогой. Даже в декабре месяце, выедешь с утра в пятницу, еще засветло туда попадешь.

Во-вторых, к нему из нашего городка ездил Вольф-Бер, еврей, сведущий в законе и искренно богобоязненный, каких мало; еще ездил Носка — богач и благодетель нашего городка. На таких людей для начала положиться можно.

К тому же, надо полагать, была на то и Господня воля. Потому что хасида обыкновенно берет искушение «издалека добывать хлеб свой». Ездить подальше, чуть ли не за море. Потому ведь у цадиков редко бывают поклонники из своих мест. Я же, как нарочно, поехал к ближнему.

И, слава Богу, не ошибся в своем выборе. Приехал я, — как сейчас это помню, — на субботу перед новомесячием. Когда ребе, сам, по своему обыкновенно, читая перед народом молитву на новый месяц, произнес: «Ниспошли нам, Господи, жизнь богобоязненную и грехобоязненную», слезы подступили у меня к горлу, сердце затрепетало, точно желая выпрыгнуть, и я понял, что останусь у ребе.

5

Лишь потом я стал присматриваться к его образу жизни…

Истинно благочестивый еврей! Крайне грехобоязненный!

— Прежде евреи, говаривал он, — были богатырями, вступать в единоборство с дьяволом и одолевать ею было для них шуточным делом. Ныне же и того довольно, что успеваешь спасаться от нечистого…

И он, действительно, спасался как можно дальше. Но всего и не перескажешь.

Вино для освящения субботы у него, например наливали еще засветло. Почему?

Очень просто. Наливать нужно до краев. Случается, что перельешь через край и замочишь скатерть. Если вино белое — моешь в субботу, если оно красно — красишь!

В его молельне субботние молитвы были начертаны на стенах, чтобы не приходилось перегибать книги и перелистывать страницы в субботний день.

Шьет он, бывало, себе платье. А у него было в обычай на Пасху строить себе обнову, а старое платье дарить кому-либо из приближенных, чаще всего Вольф-Беру.

Но не думайте, что это делалось просто. Наберут, мол, в лавке товару, отдадут портному, и тот сошьет.

Во-первых, нынешние портные любят оставлять в свою пользу прикрой. Прошли те времена, когда портной, собираясь умирать, приказывал устроить себе домовину из портняжного стола и вложить ему в руку меру, чтобы иметь свидетелей пред судом небесным, что он не воспользовался и ниткой чужой. А ребе, конечно, не желал, чтобы из-за его платья еврей впадал во искушение. Во-вторых, станут шить шерстяную ткань бумажными нитками, а это грех несмываемый. Если молятся, слыхал я от ребе, а потом читал в «Kaw-Hajoschor», — одевши такое платье, то молитвы не достигают небес, а блуждают в «мусорных вратах». При умышленном же грехе молитвы и вовсе падают в преисподнюю, чтобы вплесться в венец нечистого… Что уж ему совсем нежелательно. Ведь его молитва должна поднять, вести за собою во врата Слез просьбы всей его паствы! Шьют, бывало, поэтому платье в доме самого ребе. Хасиды по двое дежурят. Даже нитки для шитья и то, бывало, прядут под личным наблюдением старосты.

Да разве все передашь? Чудеса, да и только!

6

Но особенно строг он был к женщинам. Их он и близко не подпускал…

В сторожа нарочно нанял мужика

Еврей схитрит, за хороший «на чай» найдет себе оправдание и пропустит женщину.

Другие, мол, цадики пускают; иные с одними ими только и водятся…

А мужик, тот никаких хитростей не понимает. Ему сказано: не пускать, так он и близко не подпустит, не то и в шею накладет.

А ребе благословлял своего сторожа особым даром: издали чуять их приближение; пусть в темную полночь и то отличит мужчину от женщины; за милю, бывало, узнает по голосу, по шагам. Но едва мужик рассчитывался, как лишался этого чутья…

Много убытков терпел из-за этого ребе, но он и не задумывался над этим.

Мужчин в котелках или в манжетах также не допускал. Здороваясь, он, бывало, сует руку подальше в рукав, не нащупает ли манжет!

Пол-Варшавы он из-за этого потерял. Ведь те чуть ли не родятся в котелках.

Но хуже всего доставалось женщинам!

Он выдавал замуж дочь. Свадьбу справляли в его доме. Пришлось поневоле впустить женщин. Но на следующее утро, он велел начисто обстругать все скамьи, на которых сидели женщины.

Расскажу вам про один случай, при котором я лично присутствовал.

Чинили у ребе кухонную печь. Порча, надо полагать, неспроста произошла. Неведомо откуда и как подул ветер, и вдруг что-то треснуло, точно гром грянул; вбежали в кухню, ан труба упала и полпечи разрушено. Ребе также вошел. «Чудо Господне, говорит, что никого не ударило!» Но причину происшествия он нам не раскрыл.

Позвали каменщика-христианина и стали починять.

Я — охотник до работы. Стою поэтому на кухне и смотрю, как мужик кладет кирпичи, а подросток месит глину в бадейке. Староста, которому поручено было наблюдать за работой, вздремнул.

Вдруг входит ребе, взглянул на бадейку и спрашивает:

— Молочная или мясная?

Я изумился, а староста, быстро вскочив, ответил

— Бадейка каменщика!

Ребе как услышал, сейчас же велел разобрать всю печь, выбросить глину, купить новую бадейку и сызнова класть.

Новой бадейки нельзя было достать (давно не было ярмарки), так выкопали ямку в полу и там месили глину.

А староста получил строгий выговор.

7

Его любовь к евреям не поддается описанию.

Вот его слова:

— Сказано: W'eilech hamischpotim ascher thossim lifneihem^[1], что означает: вот, как следует делать за них, работать на благо Израиля!

— И еще сказано: «Который бы предшествовал и следовал за ними» — за всякую еврейскую душу пастырь должен предстательствовать, молить и даже жизнью жертвовать!

Когда приходили вести о новой грозящей беде, как он, бедный, вздыхал, как, бывало, скорбел…

Чего же мне было еще желать?

8

Мне-то он наверное благой совет подал.

За несколько недель до его блаженной кончины, я как-то пожалился ему на свою нужду. Он мне и говорит.

— Съездил бы ты в Варшаву.

Я думал, что вполне понимаю его. Видите ли, в Варшаве проживает мой богатый родственник, человек с положением и заправила в гмине. Я и подумал, что ребе советует поклониться богачу, авось поможет.

Меня это удивило, потому что просить у богача помощи, — вещь напрасная; тот отчаянный скряга, даром и гроша ломанного не даст; считает себя мудрецом, желает обеспечить весь мир, и сейчас же начинает спрашивать, что я стану делать с его деньгами. Своим грошом он желал бы и себе купить местечко в раю, и меня обеспечить хлебом лет этак на двадцать. Пробовал я просить у него должности, так он, глупец, первым делом осведомляется, знаю ли я по-польски!

Но если ребе велит ехать, так надо ехать. Уж постараюсь, авось чего-либо добьюсь.

Оказалось однако, что ребе совсем другое имел в виду.

Сижу в вагон, гляжу: рядом сидит еврей, будто из духовных.

Я завел с ним разговор, спрашиваю: куда он едет, зачем?

Тот долго отмалчивался, потом разговорился. Оказывается, что он раввин из маленького местечка, едет в Варшаву, желает там занять подходящую должность.

Что ж вы думаете? Я получил с него двадцать пять рублей, чтобы замолвить за него слово своему родственнику.

Я, как честный человек, раньше предупредил его, что поговорить могу, но за успех не ручаюсь.

Не знаю, чем кончилось мое ходатайство, но на Пасху я, слава Богу, заработал.

Его приближенные

9

О них я уже упоминал:

Первый из них Вольф-Бер.

Ребе, бывало, говорит: «Вольф-Бер — истый еврей».