— Вон что, доброжелатель, значит?

Я как ни в чём не бывало вошёл в класс.

Перед стенной газетой толпились ребята. Они с удивлением отметили моё полное равнодушие.

Спустя какое-то время я, словно бы между прочим, подошёл к газете и стал читать передовицу. Затем, просмотрев все материалы, обещания отстающих, советы отличников и прочее, я бросил взгляд и на «рукоделие» моего «доброжелателя».

Сижу, значит, я — вернее, сидит карикатурный Каха, — а вокруг него целая толпа двоек. Одна двойка ловко залезла к нему в карман, а остальные толкаются, дерутся, норовят кто в портфель нырнуть, кто за пазуху. А самая отчаянная на голову ему вскарабкалась. И рядом растёт необыкновенное дерево: на нём растут разом яблоки, груши, сливы и даже арбузы и дыни. Привитое дерево.

В стихах написано что-то вроде того, что двоек никто не любит, а я, как добрый мальчик, решил их пригреть, чтобы они, часом, не перевелись вовсе.

Но это ещё полбеды. Там же написано, что я совершенно необыкновенный садовник: в любое время года могу к дубу привить гранат, а к персикам арбузы и даже огурцы и тыкву.

Хм… Я от газеты отвернулся.

По опыту знаю, что от членов редколлегии ничего не добиться.

Решил было подойти к председателю отряда Гураму, но и он того же поля ягода, скажет: «Если что- нибудь не так в газете, опротестовывай в письменном виде».

Целых два урока ломал я голову: как найти этого художника? Так ни до чего и не додумавшись, я опять созвал своих молодцов.

— Слушай, — сказал я Зурабу-Головастику, — по- моему, в нашем классе поэтов не водится. Судя по тому, как состряпаны стихи, это кто-то из старшеклассников. Да и рисунок твёрдой рукой сделан: видать, умелый человек сработал.

— Хе-хе, рисунок хороший! — соглашается Головастик.

— Чего хорошего-то? Рука, говорю, твёрдая у человека, а не рисунок хороший. Ты осторожно порасспроси и ребятам нашим скажи. Интересно, кому это жить надоело?..

Но кончились уроки, а мы так ничего и не узнали о моём «доброжелателе».

И ребята на каждой перемене толкались перед газетой и от души смеялись, заливались смехом.

«СМЕРТЬ» БАБУШКИ

Вся эта неделя давила меня, как хурджин^[2], набитый камнями.

Хотел я того или нет, мне всё равно приходилось любоваться карикатурой на себя.

Через неделю, когда вся эта история немного утихнет, забудется, я смогу прибегнуть к способу, который придумал сам, немало удивив своих единомышленников. Ничего не поделаешь, не могу я смириться со своею судьбой, такой уж я человек. Да и как можно с ней смириться, когда ходишь по земле безобидный, как ягнёнок, а она тебе такой капкан ставит, будто ты волк! Так уж моя чудная башка устроена: только меня прижмет посильнее, как мигом она что-нибудь такое выдумает, что я и сам изумляюсь и с завистью поглядываю на себя.

Главное теперь было — переждать немного.

Вчера я присутствовал на сборе звена. Тихо, мирно выслушал проработку и наставления. Не забыли, разумеется, и про карикатуру со стишками под ней, но никто словом не обмолвился, чьих это рук дело.

Тогда я встал и, на удивление всем, сказал:

— Товарищи, я решил исправиться!.. Ещё до карикатуры решил. Об этом свидетельствует и то, как я потрудился на пришкольном участке. Я же не виноват в том, что деревья нельзя прививать осенью; откуда мне было знать об этом… Но стенгазета помогла мне понять свою вину перед отрядом. Вот только жаль, не могу поблагодарить моего «доброжелателя», не знаю, кто он…

— О какой ещё благодарности ты говоришь… — прервала меня Лали. — Если действительно решил исправиться, докажи делом. А насчёт прививки деревьев, кстати, Заури тебя предупреждал…

— «Заури, Заури»! — не выдержал я. Слышать не могу от неё это имя. — Вот наступит февраль, посмотрим тогда, как он проведёт прививку. Пилы от топора отличить не умеет ваш Заури…

Утро выдалось пасмурное.

Я, хмурый, вошёл в класс, сел за парту мрачнее тучи и стал ждать, кто спросит о причине моего грустного настроения.

Сижу минуту, другую. Никто не обращает на меня никакого внимания.

Вот и Гиви пришёл. Как всегда, рот до ушей и жужжит над ухом:

— Ну как?

— Тише, — говорю я. — Никто ни о чём не спрашивает. Чёрствые люди…

— А ты попробовал бы слезу пустить.

— Не выходит…

— Ничего, заметят, — обнадёжил меня Гиви.

Тут вдруг Лали чихнула, да ещё два раза подряд.

Я встал и, как это делают обычно старые люди, похлопал её по спине и сказал печальным голосом:

— Не болей, а то тоже вдруг умрёшь…

Ребята услышали мои слова и удивлённо вскинулись.

— Вчера вечером, — продолжал я слабым голосом, — мы получили телеграмму о том, что бабушка моя скончалась. Сейчас я как раз думал о ней, когда ты чихнула. Бабушка всегда говорила, что чихнувшего надо похлопать по спине и сказать ему что-нибудь, а то может помереть.

— И ты в это веришь?! — поразилась Лали.

— Поверишь, когда у тебя такое горе, что сам не свой…

Тут кто-то из ребят удивлённо сообщил, что видел мою бабушку нынче утром, когда в школу шёл.

— Да это не та бабушка! — воскликнул я. — Умерла другая, которая по отцу…

Я уже чуть не плакал, живо представляя умершую бабушку, о смерти которой не помнил даже мой отец — так давно её нет в живых.

— А что с бабушкой случилось?

— От чего она умерла?

— Долго ли болела?

Я всем объяснил, что бабушка была ещё вовсе не старая, что болели у неё только ноги, но после поездки в Цхалтубо^[3] и это прошло.

Думал я, от чего мог бы умереть такой здоровый человек, и придумал:

— Незадолго до смерти у неё начался прострел.

— Что это за болезнь? — заинтересовалась Лали.

— Боже упаси! То в голове стрельнёт, то в пояснице, то в ноги ударит, то как стрела между рёбрами вонзится! Словом, стреляет всюду.

Ребята окружили меня. Даже из других классов сбежались.

— У него бабушка умерла.

— Бабушка?..

— Да, видите, чуть не плачет, еле удерживается.

Первый урок у нас вела классная руководительница. Когда я слабым голоском откликнулся на свою фамилию, она удивлённо вскинула голову.

— Как видно, стенгазета пошла тебе на пользу, Девдариани?

— Очень даже… Только сейчас у меня большое горе.

— Какое ещё горе! — Учительница, не понимая, что происходит, готова была вскипеть, по своему обыкновению.

Но Лали Чихладзе, так сказать, погасила огонь прежде чем он разгорелся.

— У него бабушка умерла, — сообщила она учительнице.

— Да что ты говоришь?! — искренне огорчилась учительница.

— От прострела умерла, — пояснила словоохотливая Лали; и кто только тянул её за язык!

— От прострела? — изумилась учительница. — Это странно…

Я почувствовал, что дело может принять нежелательный оборот, и поспешил вмешаться.

— Это, — говорю, — бабушка так думала, что у неё прострел. На самом же деле она давно хворала сердцем, а недавно, когда её с приступом везли в больницу, вдруг арба перевернулась на камнях…

Я сунул руку в карман и стал себя больно щипать, но, как назло, ни одной слезинки не выжал из глаз. Тогда я закрыл лицо руками и стал всхлипывать.

Не знаю, насколько убедительной показалась всем причина смерти бабушки, но факт, что в её смерть поверили все. Да, пожалуй, это и неправдой-то нельзя было назвать. Она ведь и правда умерла, а когда…

После этого мне только и оставалось, что вздыхать и шептать что-нибудь невнятное на уроках.

Зато мои ребята развили кипучую деятельность.

— Нужно, чтобы внук сказал проникновенные слова на похоронах бабушки, — заявил Зура и чуть не сгубил всё дело — едва удержался, чтоб не рассмеяться.

— Конечно, конечно, — поддерживает его Вахтанг.

— Художник… Нужен художник… Надо сделать надпись на венке, — носится по классам Дито.

— Стихи!.. Надо написать стихами. Отзовитесь, кто у нас поэт! — требует Гиви.

Весь день они бегали из класса в класс.