В колхозе встретили его с уважением. Две жёлтые тканевые полоски указывали на два ранения, к счастью, не тяжёлых. Предлагали разные должности, включая руководящие. Но преобладание женщин на большинстве работ не позволило ему, здоровому мужику, заниматься руководством, «засунув руки в карманы», как он это оценивал, вместо того чтобы засучив рукава делать то, на что и даны ему необходимые сила и сноровка. А в колхозе работ таких, если пересчитывать, пальцев не хватит загибать.

Вот и зажили Анатолий с Соней обычной сельской жизнью, не хуже других в хозяйственном отношении. Но было одно существенное отличие: никто никогда не слышал от них о каких-либо разногласиях и спорах по какому-то поводу. Не всем это удаётся, поскольку так жить только по большой любви можно.

Подправили они дом родителей, ушедших со временем в небытие. Родили сына, спонсировали его высшее образование. В городе он и устроился работать. Женился на симпатичной девушке, и произвели они для Анатолия и Софьи внучку Катюшу. В полном составе и заявились они к родителям перед каким-то праздником. По случаю такой нечастой встречи – застолье со всеми деревенскими разносолами да варёно-тушёно-жареными блюдами. Была у Анатолия одна особенность, которую родственники знали и не надоедали ему со своими «уваженьями»: рюмку свою он наполнять не возражал, но вот, чокнувшись ею, даже губами не прикасался. Видел он раньше, как меняются люди после подобного возлияния, и не хотел таким вот образом даже случайно обидеть свою Сонечку.

Посидели, поговорили, повспоминали – и тут вдруг Катюша сообщила, что им в школе дали задание ко Дню Победы: найти фронтовика и расспросить о его подвигах:

– А ты ведь, дедушка, на фронте был. Расскажи, сколько немцев убил.

Немного озадачился Анатолий таким простым и в то же время сложным для него вопросом. Не любил он вспоминать войну, а тем более рассказывать какие-то подробности. Сразу же по приезде в деревню после демобилизации многие пытались расспросить его, но не в его характере было хоть чем-то превозносить себя. Вот и отделывался он ничего не значащими фразами. Он ведь и тогда, после встречи в городе с мускулистым лидером, никому не рассказал, что сказал ему, чтобы предотвратить конфликт. А рассказывать о своей храбрости на фронте у него вообще не было никакого желания. Многие возвратившиеся выходили иногда на праздничные мероприятия с полной грудью медалей, демонстрируя свою значимость на войне. А Анатолий, получив уже по окончании войны медаль «За победу над Германией», прикрепил её к выходному пиджаку, который никогда не надевал на людях. Было ещё несколько юбилейных медалей. Ездил он по вызову за ними в город, прикреплял их на тот же пиджак и старался не вспоминать. А Сонечке на её вопросы отвечал, что это ведь медали не за подвиги на войне, а за то, что долго живёт. То есть это медали за долголетие. И какой же это подвиг? Его награда в этом случае – жизнь, которую удалось сохранить. А вот те, кто отдал жизнь за Победу, и есть герои, достойные награды. И надо бы руководству по спискам погибших к каждому юбилею Победы вручать медали отцам, матерям, братьям и сёстрам, внукам, в конце концов, как признательность и память об их родственнике или предке. Это какой бы эффект был!

Именно из-за этих особенностей характера Анатолия война для него – запретная тема. Только не хотелось ему из-за этого подводить внучку, а то могут попенять ей за нерадивость в выполнении задания.

– На фронте-то я был. Всю войну прошёл, – после незначительного раздумья ответил он, – но никаких немцев не убивал. Я ведь связистом был.

– А что это такое – быть связистом? – спросила Катя.

– Быть связистом – это обеспечивать возможность командирам передавать своим подчинённым приказания на дальние расстояния. Или, если требуется, узнавать по телефону, как обстоят дела и чем необходимо помочь для выполнения поставленной задачи.

– Так ты и немцев не видел?

– Почему же не видел? Я ведь не всё время в штабе сидел. Связь была с помощью проводов, проложенных от штаба к передовым частям. Поэтому заранее проложил провода ко всем подразделениям и ждал команды на устранение возможных обрывов. А случались они чаще всего перед какой-нибудь боевой операцией. Немцы, стараясь затруднить её выполнение, начинали заранее обстреливать из орудий или миномётов наши позиции. Вот и попадёт какая-то мина в провод или рядом с ним. Обрыв, связь потеряна, а в это время надо командиру давать приказания. Кричат: «Связисту обеспечить связь с таким-то подразделением». Катушку с проводом на плечо, винтовку на всякий случай – и вперёд. Выбегаешь из штаба, берёшь провод на ладонь, чтобы место обрыва почувствовать, и бежишь вдоль этого провода. Обрыва пока нет, если какие-нибудь диверсанты не перерезали. Добегаешь почти до передовой. А здесь немецкие мины то и дело разрываются. Дальше бежать в открытую опасно. Можешь и обрыв не найти, и сам от разрыва мины погибнуть. Поэтому затаишься и считаешь секунды между взрывами. Две-три мины посчитал – всё ясно становится. За это время подающий мины из специального ящика взял одну, поднёс к миномёту и подал стреляющему. Тот произвёл выстрел и ждёт другую мину. Ящик-то не рядом с миномётом стоит, а то случайно наши в него попадут – и прощай все миномётчики. Так вот, рванула мина, ты провод на ладонь – и бегом вперёд. А сам считаешь: «Раз… два… три…» Досчитал, например, до двадцати, через пять секунд новая должна прилететь. Ищешь ближайшую воронку от предыдущей – и прыг в неё.

– А что это за воронка? – поинтересовалась заслушавшаяся Катя.

– При каждом ударе о землю мина, взрываясь, образует в ней яму, которая и называется воронкой, потому что по форме похожа на воронку для молока у твоей бабушки, только большого размера.

– Понятно. А зачем же надо в неё обязательно прыгать?

– Это потому, что в одно и то же место ни снаряд, ни мина почти никогда не попадают. Рядом – может, а точно в неё – никогда. Вот прыгнул на дно воронки и ждёшь очередной мины. Прилетела, разорвалась. Выскакивай и беги дальше. Только опять считай: «Раз… два… три…» И так до тех пор, пока обрыв на ладони не окажется. Если до окопов далеко, то ищешь ближайшую воронку и уже в ней либо соединяешь оборванные провода, либо подсоединяешь катушку с проводом и с ней уже доставляешь его до телефона. А пока обрыв устраняешь, мины-то разрываться не прекращают. Вот тут и может всякое случиться. Один раз мина разорвалась совсем рядом с воронкой, в которой я провода соединял. Контузило меня тогда крепко, даже землёй присыпало.

– А что такое «контузило»? – заинтересовалась внучка.

– Это когда так о землю или обо что-то взрывной волной ударит, что человек теряет сознание, не может двинуть ни рукой, ни ногой, да и ничего не видит. После контузии человек иногда несколько недель или месяцев в себя приходит. А то и совсем инвалидом становится. Но меня-то не сильно контузило, поэтому на передовую без большой задержки возвратили.

– Что же ты никогда мне об этом не рассказывал? – вмешалась взволнованная бабушка Соня.

– Ну зачем же волновать-то тебя? Жив ведь тогда остался!

– А второе ранение каким было? – уже настойчивее спросила супруга.

– Да почти всё так же и было. Сижу я в воронке, жду очередной мины по моим расчётам. А её всё нет и нет. Ну, думаю, прекратили обстрел немцы. Бежать дальше надо. Высунулся, а она и прилетела. Хорошо, что не совсем близко. Но осколок мне чуть пониже плеча попал. Вынули его, зашили рану, подлечили – и опять в строй. Ничего, жив, как видите. И не стоит это большого внимания. Поэтому и не рассказываю я это никому. Это только для внучки постарался, чтобы и ей было не стыдно за деда-фронтовика.

– А ты говорил, что и немцев видел? – спросила Катя.

– Видел, и многократно. Прибегаешь к тому, кому телефон нужен, а тут немцы в наступление пошли. Все отстреливаются. Надо бы и тебе в оборону включиться, немцы-то – вот они, рядом. Но ведь моя-то задача – обеспечивать связь. Это порой важнее всякой стрельбы бывает. Поэтому катушку с проводом за спину – и под свистящими шальными пулями на устранение новых обрывов спешишь, которые в боевых условиях не редкость.