Через несколько месяцев Галина пошла к частному детективу. Детектив сказал, что если ребенка украли, здесь замешана сильная группировка организованных преступников, и если он возьмется за это дело, ему придется рисковать своей жизнью. Тем не менее он готов взяться за это дело если ему будут платить 600 долларов в день. Но такую сумму Галина и Светлана не могли себе позволить.

Галина подала апелляцию окружному прокурору по поводу действий районного прокурора. Она утверждала, что районный прокурор не предпринял действий по поводу ее жалобы, что роддом отказался выдать тело ребенка и не выдал свидетельства о смерти, и она опасается, что был кремирован другой мертворожденный ребенок, в то время как ребенка ее дочери продали.

Приняв у Галины заявление, прокурор пообещал ей, что будет проведено расследование. Когда Светлана позже обратилась к окружному прокурору для подачи заявления, следователь спросил у нее: «Между прочим, вы не состоите на учете у психиатра?» Светлана остолбенела, услышав предположение о том, что она сошла с ума, но взяла себя в руки. «Не важно как, но я выясню, что случилось с моим ребенком», — сказала она.

Через несколько месяцев после того, как Светлана отнесла заявление окружному прокурору, Галина отправилась в роддом забрать медицинскую карту своей дочери. Ее приняла Зеленцова, которая отнеслась к ее попыткам узнать о судьбе ребенка как к проявлению истерии.

— Вы уже успокоились? — спросила она.

— Нет, — ответила Галина, стараясь не обращать внимания на оскорбительный тон вопроса. — Я не могу успокоиться. Это будет с нами до конца нашей жизни.

Сергей Михайлов встал из-за стола навстречу своему гостю Лорану Николе, московскому корреспонденту женевской газеты «Ле тан».

— Я готовлюсь к важной встрече, — сказал он, — но для такой газеты, как ваша, я всегда найду время для интервью.

Николе с удивлением воспринял слова Михайлова. То ли Михайлов не читал того, что писала «Ле тан» о нем, пока он сидел два года в женевской тюрьме Шан-Доллон, то ли он к нему снисходителен[151]. За этой сценой наблюдала компания мужчин в строгих костюмах, готовясь занять свои места за столом переговоров в кабинете Михайлова, раздвинутым для банкета. Тут же стояли красивые молодые женщины, по-видимому, готовые развлекать гостей после окончания встречи. Михайлов повел Николе в комнату рядом со своим кабинетом в сопровождении двух адвокатов и пресс-атташе. Вскоре к ним присоединился журналист «Новой газеты» Олег Лурье.

— Чем вы занимались после возвращения из Швейцарии? — спросил Николе.

— Делами, — ответил Михайлов.

— Нельзя ли немного поточнее?

— Можно назвать это так: покупкой и продажей товаров! Пресс-атташе прервал интервью, чтобы напомнить, что Михайлов также занимается благотворительной деятельностью. Он имел в виду организацию «Участие», созданную Михайловым в 1993 году, которая оказывала помощь нуждающимся семьям, жертвам войны в Чечне и сиротам, а также давала средства на восстановление церк-. вей. «Участие» выделило деньги на сооружение колокольни с 9 колоколами для церкви в деревне Федосино. На главном колоколе была надпись, говорившая о том, что он отлит на средства фонда «Участие» и солнцевской группировки. Среди других благотворительных жестов были подарки отделу предварительного заключения «Матросская Тишина» (продукты, электротовары и 500 пар джинсов) и 176-му районному отделению милиции (мебель для детской комнаты). Россияне также с удивлением узнали, что «Участие» спонсировало создание документального фильма о подразделении МВД в Чечне. Глядя на своих адвокатов, Михайлов объяснил последнее сообщение так:

— Я понимаю, насколько важно, чтобы российская общественность знала правду о том, что происходит в «горячих точках» страны.

— Как вы думаете, почему швейцарские власти прилагают такие огромные усилия, чтобы собрать улики против вас? — спросил Николе.

— Швейцарские законодательные органы с недоверием относятся к гражданам России, — ответил Михайлов. — Но такое поведение вредит не столько россиянам, сколько самой Швейцарии… Большие денежные суммы, поступающие из стран Восточной Европы, снимаются со швейцарских счетов, потому что нельзя быть уверенным, что посторонние лица не суют свой нос в твои дела.

После того как беседа закончилась, Михайлов и Николе спустились этажом ниже, и Михайлов показал ему офис фонда «Участие». На полках стояли многочисленные фотографии, на которых Михайлов был снят с улыбающимися сиротами и во время вручения ордена Сергия Радонежского, самой почетной награды русской православной церкви, патриархом Алексием.

— Швейцарцы, подобно американцам, — сказал Лурье, — убеждены, что во всех их экономических трудностях виновата Россия и российская мафия, и стремятся не допустить, чтобы Россия стала участницей мирового бизнеса.

Михайлов, один из самых известных «авторитетов» России, в то же время пользуется значительным авторитетом в обществе. Ему не только удавалось избегать судебных исков и пользоваться льготами; многие считали его уважаемым человеком[152].

Терпимость к преступникам и даже восхищение ими появилось в России постсоветскую эпоху. Однако корни этого явления уходят в далекое прошлое. Понятие о законах, применимых равным образом ко всем и основанных на трансцендентных принципах морали, имели малое влияние в дореволюционной России, где законы составлялись для защиты прав собственности землевладельцев. Именно поэтому среди русских крестьян распространилось убеждение, что закон отличается от идеи справедливости, которую, с их точки зрения, можно определить на основании экономического статуса сторон.

После свержения царизма классовый подход крестьянства к законам был принят как официальная идеология, и в годы революционного переворота экономическое положение арестованного человека было гораздо важнее для определения его судьбы, чем факт нарушения им закона. Позже сталинский режим провел четкое разграничение между заключенными, которые, хотя и были обычными преступниками, считались «социально близкими», и теми, кто был «социально чужд», к ним по большей части относились политзаключенные, арестованные за принадлежность к определенному классу. По отношению к обычным преступникам проявляли мягкость и снисходительность и их использовали в трудовых лагерях для устрашения политзаключенных.

Результатом подобной эволюции стало то, что в России понятие закона как универсального стандарта имело меньшую силу перед лицом стремления общества к «справедливости». Поэтому общество оказало незначительное сопротивление, когда после падения Советского Союза его захлестнула волна преступности.

На этом фоне три фактора позволили бандитам добиться видимости соблюдения законов и даже какой-то степени респектабельности. Во-первых, банды изображали из себя Робин Гудов, которые заставляли продажных бизнесменов «делиться» своим богатством, как бы перераспределяя его[153].

Второй фактор заключался в общей уверенности в том, что бандиты, используя силу для приобретения богатства, были ничем не хуже других людей. Россиян воспитывали на идее, что капитализм — джунгли, где выживают наиболее безжалостные, и они видели, как присваиваются огромные предприятия и целые состояния с помощью политических связей. Казалось, что нет никакого смысла обвинять бандитов в том, что они совершают.

И, наконец, россияне примирялись с бандитскими законами, потому что с крахом коммунистической идеологии, которая давала людям какой-то смысл существования, население осталось без нравственных ориентиров.