— Банку у меня просила, — со вздохом сказала она. — А где ж я ей банку возьму… Говорит, мне — в бутылку… Точно! Это она… Я ее помню. Небось на автобус не успела сесть. Чего-нибудь с сердцем. — И она вдруг зычно крикнула: — Ну, народ! Ну, люди! Удушила бы, ей-богу! А вчера еще этот… автобус-то опоздал или не пришел, не знаю… В домино небось играли, — ором прокричала она и злобно выругалась, начальственно спросив у людей: — Кто-нибудь пошел в контору звонить?

— Побежали, — ответили люди хором. — К Петру Николаевичу за ключом побежали! Уже дозвонились, никак… Должны приехать. Такое дело, что… должны приехать. — И стали говорить громко, успокаивая себя.

— Никто к ней не подходите, — распорядилась Валя, — и ничего не трогайте. Может, какое преступление, кто ее знает.

— Мы не трогали, — ответили ей. — Кто ж посмеет! Мы понимаем.

Но преступления, как выяснилось, не было.

Анна Степановна Богдашкина, не признанная никем и не имевшая при себе никаких документов, несколько дней пролежала в морге при городской больнице, пока милиция тщетно наводила о ней справки. А потом была похоронена на кладбище за государственный счет. В могилу ее воткнули дощечку с номером. И только когда сырую эту могилу засыпало снегом, из Киянова пришла справочка в городской отдел милиции, где было сказано, кто она и откуда.

— Это что, которая с мешком? — спросил, вспоминая и вертя в руках справку, молодой лейтенант. — Ясно. Вон когда спохватились! Одинокая? Нет… сын где-то… Надо бы разыскать и сообщить… По морде бы дать такому сыну. Как его, значится, — сказал он, бравируя этим «значится», — Геннадий Сергеевич Богдашкин… Богдашкин, — повторил он, розовея тонкой, девичьей кожей. — Редкая фамилия. Можно найти.

Справочку зарегистрировали и подшили куда следует, забыв вскоре про старушку и про ее сына, увязнув в текущих делах, которых в милиции и без того было много.

Весной, в конце апреля, в чистый и прохладный солнечный день, в леспромхозовский поселок Кияново, к местному егерю, приехали из Москвы два молодых охотника. Бруснично-красный, новый еще автомобиль «Жигули», обметанный, как краской из распылителя, дорожной грязью, постукивая раскаленными клапанами, остановился возле бревенчатого нового дома, во дворе которого залаяла собака.

Приехали они с путевками, с разрешением на отстрел двух глухарей; приехали по хорошей дороге, кончавшейся тут, в Кияново, и успели вовремя, но егерь уже никого не ждал, а уж тем более гостей из Москвы, рассчитывая сам наконец добраться до глухариного тока, который он сумел скрыть от приезжих охотников и не разорить его, и потому был не рад гостям. Он кривился лицом в досадливой гримасе, точно у него болели зубы, говорил что-то непонятное на каком-то бранливо вскрикивающем языке, поругивая высшее свое начальство, которое, как наконец поняли охотники, присылает гостей не вовремя, всего за два дня до закрытия весеннего сезона, когда все тока уже разбиты.

Но, понимая, что гостей не прогонишь и что придется ему обслуживать их, он с досадливыми вздохами, обреченно повел их к себе в дом, в душную, пропахшую едой, теплую избу, погасив своим ворчанием охотничий пыл молодых людей.

Жена его и, видимо, дочь с маленьким ребенком на руках сидели за столом, накрытым старой клеенкой, и обедали. Тарелки с супом дымились духовитым паром. Девочка (или мальчик?) на руках молодой матери испуганно смотрела (или смотрел) на вошедших; жена егеря с неудовольствием поздоровалась, сказав усталым голосом:

— Опять, выходит, не спать… Охо-хо…

Дочь ее была занята ребенком, суя ему в ротик алюминиевую ложку с супом, и, казалось, не обратила на гостей никакого внимания.

Егерь надел очки и стал в трясущихся пальцах изучать путевки, присев на свое место за столом на табуретку.

— Видала, что пишут! — в сердцах сказал он жене. — Два глухаря и по два вальдшнепа. А мне что делать? И что характерно. Звонил ведь, кажется, говорил, не присылайте больше… Не-ет! Два глухаря, пожалуйста! А где я их возьму? У меня до ближнего тока девять километров, а до другого одиннадцать… А там сколько взято?! Шесть… Нет, семь! Семь глухарей. Так что нет никакого смысла. А дальний ток в двадцати восьми километрах. Доберись-ка туда! Вот и ломай голову как хочешь. У вас машина «Жигули», что ль? — спросил он у охотников и махнул рукой, будто это не машина вовсе, а какое-то недоразумение. — Была бы «Нива», а на этой не проедем. Да и то! Вот и не знаю, чего теперь делать… Вальдшнеп тоже плохо тянет, холодно… Придется Василия просить, — сказал он, обращаясь опять к жене, которая доедала свой суп.

Охотники понуро стояли над егерем и молча слушали, а потом один из них, в коричневом берете, неожиданно улыбнулся и, глядя в водянисто-серые, туманные глазки ребенка, спросил, наклоняясь к нему:

— Ты кто же все-таки такой? Мальчик или девочка?

— Девочка, — ответила молодая мать, не поднимая головы, но губы ее вильнули в ответной улыбке. — Ешь давай, — с нарочитой строгостью, с ласковой какой-то грубостью в голосе приказала она дочери.

Взгляд девочки плавал в пространстве, розовые губки покорно раскрывались, и она из своего далекого далека, казалось, грустно и бесконечно долго глядя на новых людей, ела суп. Слышно было, как легкая алюминиевая ложка постукивает по ее зубам.

Все притихли и задумчиво тоже смотрели, как девочка ест суп.

— Придется, видно, Василия просить, — опять сказал егерь, поднимаясь. — Нечего голову ломать.

— У него что же, машина какая есть? — спросил охотник в берете.

— Нет, трактор К-24, и что характерно — собственный… Не то чтобы собственный, — поправился егерь, — но как бы вроде и так… Его списали, а Василий возьми да и за свой счет отремонтируй. Мотор перебрал и все остальное… Ездит теперь. А кто ему чего скажет? Трактор-то слабенький, двадцать четыре силы, а по нашим дорогам в самый раз. Тележку прицепит и поехали. Ну да ладно, вы тут отдыхайте, а я пойду. Как он там посмотрит, не знаю. Меня он, думаю, выручит, если что. Пойду, мать. Ты бы накормила чем гостей или чаем… Я не знаю. Если поедем, так мы на ночь поедем, так что ученое это дело… Я вас там на тягу поставлю, а мы с Василием на послух поедем. Потом уж переночуем там в одной деревеньке… Не то что деревеньке, нет. Там теперь не живет никто, но один домишко с печкой. Как-нибудь переночуем. Вот и учтите это дело… Обеды там готовить некогда будет, — говорил он, надевая зеленую, военного покроя куртку на вате. — К глухарю-то подходил кто-нибудь из вас? Или нет?

Охотники переглянулись и нерешительно ответили:

— Приходилось. Бывало.

Егерь все понял и сказал с неожиданным удовольствием:

— Ну и хорошо… Значит, не убьете ничего. — Нахлобучил шапку на брови и вышел.

И началась счастливая суматоха торопливых сборов на охоту. Ружья из машины, из чехлов, из фланелевых подчехольников засветились тускло-черной синевой стволов, отразивших небо, цокнули и клацкнули, заходя в замки, хищно вытянулись, обретя наконец-то грозный вид. А там и патроны игриво покатились из коробки, поблескивая зелеными и красными гильзами с золотисто-желтыми шляпками, снаряженные мелкой и крупной дробью, новенькие, чистенькие и словно бы невинно радующиеся в руках охотников, но плотно закрученные и тяжеленькие, готовые в любой момент со страшной силой вытолкнуть снаряд дроби в ствол ружья, направленного в любую цель.

Кусок хлеба с куском колбасы под горячий жидкий чай с сахаром, а там и полупустой рюкзак за плечи, ружье за плечо и в высоких резиновых сапогах вон из душного дома в тихую прохладу ясного весеннего дня, под голубое его небо, которое словно бы опустилось на самую землю, подкрасив голубизной каждую сосенку, каждый дом в поселке и открывшуюся из-под снега травянисто-серую землю, изрезанную дорогами и колеями. В лесу, который начинался сразу за поселком, даже снег казался голубым в этот чистый и солнечный день оживающей земли.

Трескотня тракторного мотора не в силах была поколебать голубую тишину, царящую среди бледно-желтых стволов сосен, в зеленых их вершинах и над песчаным откосом дороги, уходящей в лес. Трактор стоял возле огромной, жирно поблескивающей бочки с соляркой, а Василий, тепло одетый, толстый от стеганых, ватных одежд мужичок, зачерпнув ведро горючего, которое тоже светилось туманно-масленой голубизной, заливал его в кратер работающего двигателя. Солярка ручьями текла на землю, разнося вокруг керосиново-масленый приятный запах.