— До чего будет здорово, коли рабства не станет!
Портной Пакк засмеялся, обнажив коричневые зубы.
— Ах хорошо! Еще бы не хорошо! Только что ты, голодранец, понимаешь про настоящее рабство, больно молод еще.
Затем он серьезно, почти торжественно объявил всем сидящим за столом, при этом его кривой глаз опять закосил куда-то в сторону:
— «Придут стражи из дальней страны и провозгласят против Иудеи».
— Кто ж они такие?
— Кто же еще, как не шведский король со своим войском,— ответил портной Пакк.
В КОГТЯХ У ВОЛКА
— Я приступаю к работе,— заявил портной после ужина.— Ежели я сейчас начну, до первых петухов одна шуба будет готова.
Хинд выбрал березовые поленья, годами хранимое отцом поделочное дерево, и наказал Яаку нащепать охапку
лучины. Пододвинули стол к печке, портной достал свои инструменты: мел, ножницы, иголки и велел Мооритсу разложить шкуры, снова начал их крутить, разглаживать, водить по ним черным и твердым, как соха, ногтем.
— Многовато пленки осталось!
Выбрал самые мягкие и чистые и сказал:
— Перво-наперво сделаем шубу хозяйке.
Он подозвал к себе ключницу и принялся, сощурив глаза, ее обмеривать, попросил поднять руки. И, скользя аршином по тугим девичьим грудям, забормотал, облизывая пересохшие губы:
— Смотри! Я хочу украсить тебя дорогими каменьями, вставить в гнезда аметист-камень, о ты, безутешная!.. Повернись-ка теперь спиной.
Он сел на скамью, положил руки на колени, при этом лоб его все больше морщился. Затем портной поднял глаза на колосники, сладко зевнул и крепко задумался. Будто ему предстояло шить шубы шведскому королю, а не захудалой семье крестьянина-арендатора. Он застыл в молитвенной позе, однако молиться не стал. Затем поднялся со скамьи, взгляд ясный и твердый, и приступил к работе.
Было тихо, только лучина потрескивала да шуршала овчина. Доброе начало — половина дела. Шкура одного существа делает счастливым другое на целую неделю, на всю зиму. Может, даже на всю жизнь. И словно людям мало было света белых шкур и лучины, пылающей в стенке печи, они зажгли еще и другую. Держать ее заставили Мооритса.
Мальчик стоял по другую сторону стола и следил затаив дыхание за каждым движением портного. Этот человек посулил сшить шубу для ключницы до петухов. И какое лицо было у него при этом! Мооритсу аж жутко стало. А что, если портной водит дружбу с нечистой силой, чего доброго, сам нечистый! И с первыми петухами исчезнет из глаз. И зачем было давать такое странное обещание? К чему бы это? Рука, в которой мальчик держал лучину, от страха вспотела. Меняя руку, он незаметно от портного сотворил крест, как учила его покойная мать. Портной, сгорбившийся над столом и шкурами, оказался между двумя огнями и крестным знаком. Значит, нечистый не мог сделать Мооритсу ничего плохого, и все-таки сердце мальчика трепыхалось, и рука тряслась, обуглившиеся края лучины падали на стол. Его голова, точно ступица спицами, была полна всяких мыслей. И он не заметил, как стихли разговоры, жужжание прялки и как домашние легли спать. Хозяин залез наверх, на колосники, батрак улегся на койке у дверей в гумно. Ключница пробормотала слова молитвы, она спала дальше всех от печки, напротив батрака, у внешней стены, в самом холодном углу. Иногда, в особо студеную погоду, ее кровать перетаскивалась на середину избы, поближе к печке, но обычно Паабу и там, в углу, было тепло в привезенной с отцовского хутора кровати. Батрак и ключница вскоре уснули, дольше всех бодрствовал Хинд, ворочался с боку на бок, одолеваемый хозяйскими заботами, горькими мыслями.
Портной Пакк молчал, крепко сжав зубы, словно опасаясь, как бы с языка не слетело чего лишнего, и вычитывал на белеющих страницах шкур одному ему понятные письмена. Длинные неуклюжие тени сновали у него за спиной и перед глазами ломались, покачиваясь, на лоснящейся от копоти стене.
Сироте вспомнились слова матери, что черт будто бешеный боров, всюду сует свое рыло, лишь бы сделать свое черное дело. Сомнения с новой силой захлестнули его. Смогут ли огонь и крестное знамение защитить его от этого темного человека? Что будет, если старый нечистый, пока суд да дело, заберется в шубу ключницы, оттуда проникнет в нее самое, Паабу превратится в злую каргу и в один прекрасный день вышвырнет его ни за что ни про что вон из хутора?
Погруженный в такие мысли, мальчик и не заметил, что слишком низко наклонил лучину над шкурой, и тотчас на него опустился аршин швеца. Мооритс съежился, замер, зажег новую лучину. Виновато стал смотреть, как языки пламени лижут дерево. Огонь делал свое дело, страх — свое. Мальчик чуял неладное и не знал, как противостоять злому духу; вдобавок еще и ноги затекли. Он безотрывно смотрел на огонь. Вдруг закружилась голова. И он упал как подкошенный на глиняный пол, лучина отлетела в сторону, прыснув искрами в лицо. Портной Пакк схватил аршин и прошелся по спине мальчика, потом шлепнул по щеке бледной и впалой. Сирота молча поднялся на ноги.
— Ты у меня будешь держать лучину, осерчал портной.
Наверху заскрипели жерди, потом показалась всклоченная голова Хинда.
— Дай-ка я посвечу,— сказал хозяин.— Иди спать, Мооритс.
Он слез с колосников, открыл дымволок, чтобы проветрить избу, зажег новую лучину и стал светить тулупнику.
— Я и тебя огрею, ежели задремлешь, не посмотрю, что хозяин,— пригрозил портной Пакк.— Шуба должна быть готова к первым петухам.
От свинцовой тишины голова у Хинда загудела. Ветер во дворе больше не шумел, вьюга стихла, началась оттепель, в дымволок потянуло свежим воздухом, в душу закралась тревога, сердце сильно забилось.
Хинд увидел себя мчащимся по заснеженному полю с горящей лучиной в руке, от него вниз по склону, к паленогорскому болоту, бежали врассыпную зайцы и волки. Он же пронесся мимо них с каким-то жаром в крови и зудом в ногах. Он словно испытывал себя, надолго ли хватит сил и далеко ли сможет убежать, прежде чем догорит лучина и в пальцах останется багровый уголек. Снег был глубокий, однако твердый наст хорошо держал, и бег доставлял ему большую радость. Ноги двигались легко, почти как в детстве, на поле, в иванов день, когда сила и радость наполняли кровь, заставляли мальчишку гикать и кричать, скакать вместе с ягнятами, бегать наперегонки с теленком.
Он видел себя мчащимся по косогору с пламенеющей лучиной в руке и совсем позабыл о портном, который все растягивал и надставлял шкуры, словно торопился сшить шубу для оборотня еще до того, как пропоет петух и чары потеряют свое действие. Дым, затекшие ноги, жаркая печь — от всего этого затуманилась голова, и Хинд посмотрел на сенные двери. Ему больше не чудилось, что он бежит, не было видно и зайцев, должно быть, они скрылись в лесу на Большом острове, убежали и волки, но внизу, на болоте, они перевели дыхание и вновь полезли по косогору к хутору. А когда он обернулся на дверь, то кожей почувствовал, как оттуда повеяло холодным чужим дыханием; пламя лучины задрожало и, заняв новые владения, застыло на месте. Один волк забрался в сени, толкнул дверь носом и положил передние лапы на порог. Волк смотрел на него горящими глазами, как бы раздумывая, наброситься сразу или подкараулить более удачный момент. Портной — тот, конечно, ничего не замечал. Хинд насторожился, его взгляд блуждал между глазами волка, лучиной и белеющими шкурами; на колосниках и стенах подрагивали тени. Волк оставался под покровом мрака, из его рта свисал багровый язык, словно красный лоскут, знак бедствия.
Хинд схватил со стола ножницы, направил их на волка, защелкал и замахал горящей лучиной, закричал страшным голосом:
— Кыш! Кыш!
— Чего орешь, дурья башка? — зашумел портной, голос его прозвучал, как из могилы.
Хинд вздрогнул.
— Волк на пороге, — пробормотал он.
— Что ты мелешь, мальчишка! Сегодня никто не придет. Разве что сильный ветер налетит,— ответил портной Пакк и выхватил ножницы, чтобы отрезать полоску овчины, ключница в талии должна бы быть тоньше, нежели показалась давеча на примерке.
