Хинд свернул пожертвованную одежку и сунул ее под сиденье, это была первая добыча на печальном пути погорельца; потом отломал в кустарнике ветку, уселся на телегу и прошелся по бокам Лалль, та рванула с места; он отхлебнул добрый глоток — надо же в чем-то утешенье найти.
За углом алаяниского хлева он еще раз откупорил бутылку. От водки свело рот, обожгло нутро, но на душе стало веселее, праздничнее. «И чего это я раньше утехи в ней не искал? — промелькнуло в голове.— Был бы я веселый парень, всем по душе».
И снова — вытоптанный, пустой двор, будто здесь и не живет никто, не работает. Хутор запустел еще больше, нищета и нужда въелись глубже, чем весной, когда хозяин был жив. Хинд отворил дверь риги, помешкал немного в темных сенях и распахнул дверь в камору.
Рослая алаяниская хозяйка, с седыми, как всегда, лохматыми волосами, сидела на лавке и плакала.
— Не плачь, Мари,— расчувствовался опьяневший Хинд.
— Моченьки моей больше нету, за что ни возьмусь, все из рук валится, силы кончились, будто мозг из костей высосали. И что же это со мной будет-то, и как же это я с хозяйством управлюсь,— всхлипывала хозяйка.— Лен стоит невыдернутый, все работники на мызе, дома ничего не сделано, пальцы, как коровьи сиськи, ничего не держат. Ох, боже ты мой, не знаю, что и будет, просто ума не приложу.
Словно далекий шум ветра в кронах деревьев услышал Хинд свой голос:
— Не плачь, Мари, скоро настанут лучшие времена, крестьяне освободятся от рабства, мызы не будет, каждый, кто
хочет, сможет пойти в Стокгольм пожаловаться королю, коли кто обидит…
Он даже сам поверил своим словам, хотел верить и надеяться он, на чью голову свалилось такое несчастье, от которого и более крепкий да опытный мужик пошатнулся бы.
Руки старой женщины бессильно висели, взгляд потух.
— Мярт, покойная головушка, тоже надеялся на лучшее, когда погнался за православной верой, там-то его нечистый и попутал, заманил его в гумно и сказал: полезай-ка в петлю! — Мари всхлипнула и вытерла грязным передником глаза.— Уж коли ты позволил чужой вере себе цепь на шею надеть, надень ее и в свой последний час, ведь этот нечистый всегда начеку…
— Рига у меня сгорела,— заговорил Хинд о другом, желая отвлечь хозяйку от ее мыслей.
— Что стоит молодому мужику новую отстроить, а вот если я лен не повыдергаю, то он так и сгниет…— прочитала Мари.
— Нет ли у тебя чего дать мне на погорелое? — прервал ее паленогорский хозяин.— Тряпья какого или посуды. У нас все сгорело, ничего не удалось спасти.
Эти слова вывели Мари из колеи тяжелых мыслей. Она подумала и сказала:
— Есть у меня старая прялка. Мярт заказал новую, старая стоит без дела, так что забирай;— тусклая улыбка осветила изборожденное глубокими морщинами лицо.— Так ведь у тебя жены нет. Правда, брат оставил в наследство невесту, да ты небось брезгуешь ею. Ну коли прялка есть, за женой дело не станет.
И Хинд поехал прочь с Алаяниского хутора, в телеге старая изработанная прялка, но, если ее починить, она еще послужит, напрядет взамен сгоревшему тканью нескончаемую серую пряжу нового полотна.
Он опять хлебнул из бутылки, чтобы поднять настроение. Приободренный, он продолжил свой путь. Почва уходила из-под ног, как рыхлый весенний лед. Что он мог поделать с людским горем и нищетой, что он мог им противопоставить?
Неужели он должен был из любви к ближнему пойти дергать лен, в то время как у самого даже крыши над головой не было, лишь тени от огня да черные следы пожара скалились во дворе? Огненная вода пылала и гудела в голове, воображение работало с лихорадочной быстротой, плуг мечты перемешивал земное и воображаемое царства, все новые причудливые картины проносились перед его внутренним взором, водка и отчаянье обнажили первобытную жилу поэзии. «Смотри-ка, свобода — это окно, и окна хотят встретиться»,— бормотал он, размахивая кнутовищем. Он родился уже после отмены крепостного права и все же не был свободен, был под опекой мызы и суда, жил под ярмом барщины, а теперь еще и без крыши над головой. «Пропади все пропадом!» — выругался он; новая волна злости накатила на него темной тучей.
Когда Хинд, собиравший на погорелое, выехал к Отсаскому хутору и увидел во дворе Эверта, идущего ему навстречу, он крикнул, с трудом ворочая языком:
— Молчи, геенна огненная! Я родился свободным, скоро налетит большой ветер, сровняет твой хутор с землей, развеет пепел по свету, будешь знать, судья! Ах, с твоего двора видать, что в Паленой Горе делается, а того ты не видишь, что скипетр Карла зазеленел, будто ветка туи! Вот вырастет из него большое дерево, глядите, чтоб вас не придавило, попадете под него, как моя лошадь в мызном лесу, раз, и переломит хребет, у человека-то он пожиже будет. За каждый удар, что вы несправедливо мне присудили, заплатите рубль. Скоро такой порядок установится на земле, что у вас не будет ни понюшки табака, ни зернышка, судебник сожгут, а вас отправят в преисподнюю, львы растерзают вас в клочья…
Эверт Аялик с удивлением и презрением смерил взглядом своего молодого соседа и, наморщив лоб, произнес:
— Иди домой, проспись, не ходи на пьяную голову по селу, не болтай лишнее, неприятностей не оберешься. Право слово, держи язык за зубами да смотри подойник-то не опрокинь!
— Ах, подойник не опрокинь! — завопил Хинд.— Не опрокинь! Мне опрокидывать больше нечего, все полетело к черту, мать-отец померли, брат тоже, рига сгорела. У меня больше ничего нет!..
Размахивая вожжами, Хинд поворотил лошадь со двора Эверта, он и думать забыл о сборе на погорелое. Колея, огибая паленогорский хутор, вела вдоль болота и в сторону Мыра.
Сиймон впрягал во дворе жеребца в телегу. Хинд въехал в открытые ворота. Почуяв Лалль, жеребец заржал и зафыркал.
— Не подгоняй кобылу так близко! — крикнул Сиймон.
Хинд спрыгнул с телеги и предложил хозяину выпить.
Тот отказался, он был занят своим приплясывающим жеребцом, однако потом все же принял бутылку.
— Говорят, жезл Петра засох под городом Тарту, скоро Лифляндия снова перейдет к Швеции! — выкрикнул Хинд заплетающимся языком.
— Что ты мелешь? — сказал Сиймон. — Отгони кобылу подальше, а то еще, чего доброго, прыгнет твоей кляче на спину, постромки порвет. Моего жеребца на это станет.
— Вы с Яаком и Мярту постромки порвали…
— На, держи свою бутылку и отгони кобылу подальше!
— Молчи, геенна огненная! Воля хочет в окно заглянуть, отойди от света! — замахал Хинд руками.
— Да ты, как я погляжу, вдрызг пьяный, сам не знаешь, чего городишь, — покачал головой Сиймон и, потеряв всякую надежду, что Хинд отгонит свою кобылу, подобрал с земли кнут, точно такой, как у управляющего Мюллерсона, — он привез его с ярмарки осенью прошлого года, когда Мангу Раудсепп и алаяниский Мярт вместе с другими ходили веру менять,— и вытянул пару раз своего жеребца, а потом и Лалль.
Молодая паленогорская кобыла вскинула голову и поднялась на дыбы, скорее от неожиданности, чем от боли, удар был несильный, Сиймону несподручно было бить.
— Ах ты паршивец, мою лошадь бить! И меня велел высечь безвинно!
Застарелая обида всколыхнулась в нем с новой силой; он набросился на Сиймона с бутылкой в руке. Тот вырвал у него бутылку, и огненная вода брызнула на землю.
— Прочь от света, заходи, свобода! — хрипел Хинд, скрежеща зубами, стараясь во что бы то ни стало отобрать бутылку у мыраского хозяина.— Прочь! Прочь! — задыхаясь, кричал он.
— Ступай домой, я дам тебе два недоуздка на погорелое.
Хинд, пыхтя и пошатываясь, стоял посреди двора. Сиймон все еще держал осаженного кнутом жеребца.
— У меня же рига сгорела, а не конюшня! Недоуздки мне ни к чему… Лучше скажи, почему не помог пожитки вынести, почему отаву своим коровам скормил? Вот проломлю тебе голову! — Хинд качался из стороны в сторону, хватая воздух руками.— Ладно, не стану! Придет воля — и ты высохнешь, будто вербная ветка, так и запомни. Кривда не лежит на месте. Эти поганые недоуздки можешь себе оставить, настанет день, я пойду за море, жаловаться королю, говорят, посох Карла зазеленел, — в глазах Хинда горели гнев и восторг, он говорил от всего сердца, от всей души.— Враг-сатана, отступись от меня, есть у меня почище тебя!
