— Иаабу, я хотел спросить…

Паабу отложила поневу, которую как раз шила, взглянула на хозяина и ласково улыбнулась.

Черный человек и до этого однажды приходил, недовольно требовал, чтобы его кормили получше. Сейчас он, видать, совсем оголодал, раз так рассвирепел? Голод кого угодно приведет в ярость.

— Носишь ли ты… в жертвенник пищу?

— Ношу. Здешние-то обычаи знаю. Вон крапивную похлебку ношу, что же мне еще остается? Опять жаловаться приходил?

— Да нет,— вздохнул Хинд.

Немного погодя он спросил:

— Ты не собираешься на троицу к Юхану на могилу?

— А зачем тебе это? — и на лице у ключницы промелькнула улыбка.

Хинд замялся.

— Тогда я буду знать, как мне быть с лошадьми…

— Конечно, я хочу на могилу пойти, — призналась Паабу.— Туда я завсегда готова ходить.

— Отчего так?

— Меня ж сюда для Юхана привезли.

— Но ведь он помер, долго ты в невестах покойника ходить будешь?

— Не в этом дело,— вздохнула ключница.

— Лошадь-то я тебе дам,— сказал Хинд и неожиданно для самого себя выпалил: — Только я не хочу, чтобы ты туда ездила!

Резко повернулся и вышел из каморы.

Во дворе посвистывали поздние птицы, вдоль забора в закатных лучах крался кот.

Что же удерживало Паабу в Паленой Горе, неужто жених, этот когда-то веселый, полный сил, а теперь мертвый парень?

Может, она отдавала долг памяти — только что ей с того? А впрочем, куда ей было идти?

Скорее всего, покойники их обоих держали в плену, каждого по-своему.

Но стоило ему одному на колосниках остаться, как снова появился черный человек, начал терзать Хинда — обвинять и угрожать.

— Что я сделал худого? — спросил он наконец в отчаянье.

Однако чужак знай размахивал молотом, так что голова сотрясалась, и не удостаивал его ответом.

Л может, родичи не умерли вовсе, просто их не было дома? Скорее всего они были дома, только с ними нельзя было поговорить, посоветоваться. В этом и состояла разница между жизнью и смертью; сном и явью.

Хинд чувствовал на себе укоризненные взгляды их потускневших глаз.

«Я знаю, в чем провинился перед ними»,— подумал Хинд.

Как быстро все меняется здесь под солнцем! Когда отец Гилл жни, он думал так же, как и Хинд, хотел изменить жизнь, изба питься от нищеты и несправедливости, стать свободным, таким свободным, каким и представить себе не мог, а стоило попасть в загробный мир, как сразу изменился, сына попрекает разве отец и сын не одно и то же, только разным поколениям? Почему же он недоволен своим, которого беспрестанно секут и которому не у кого спросить совота?

Хинду ужо начинало казаться, что он, как шкура Лаук ил гнетах, всеми заброшен и забыт.

Неужто и вправду отец не одобрял его действий и, что еще нижнее, его мыслей?

А но отец ли это, часом, замахивался молотом и угрожал?

Мели вообще кто-то приходил.

Он пошел на кладбище. Был туманный вечер. Меж и тихо шелестели деревья, впереди, словно провожатый, прыгала трясогузка, покачивая хвостом.

Отец был не один. Возле него, за каменной оградой, другой могильный холм. Там лежал алаяниский Мярт, на себя руки. Так что он по двум причинам ту сторону кладбища.

И Хинд подумал: кто знает, может, и отца не миновала бы учти, Мирта, на котором, как деготь, лежало проклятье?

Может, все-таки отец вовремя умер, может, сыпной тиф ведал больше, чем человек, и своевременно поспел на дележ, избавив отца от неминучего зла? И Мангу Раудсепп, по прозванию Черные Жабры, услышал из-под земли, кто ходит у него над могилой, стоит на красной глине.

— Что случилось, сынок? — прошелестел он под землей.

В стороне, на хуторе, визжали и галдели дети, их звонкие

голоса мешали Хинду слушать. Отец еще что-то сказал, но сын не расслышал.

Он припал ухом к могиле, мокрой от весеннего дождя, и прислушался. Он ждал, однако внизу не было слышно ни звука.

— Они не оставят тебя в покое, пока не наденут узду,— наконец донеслось из могилы.

Хинд никак не мог высказать, что у него на душе. Да и какое он имел на то право? Не оскорбят ли его слова покойника?

— Отец, может, мне попросить священника освятить твою могилу? — прошептал он смущенно.

— Зачем?

— Может, тогда ты обретешь покой и перестанешь ходить домой. А то я не вынесу.

Внизу долго молчали. Хинд забеспокоился, уж не рассердился ли на него батюшка. Под конец до его уха долетел задумчивый шелест, словно это вздыхала земля.

— Я никуда не хожу, это другой человек тебя мучит. Я ни на кого зла не держу, на меня, сынок, не греши. Я ходил по кругу от лютеранской веры к православной, от православной к древней эстонской вере, теперь я дома, эту горенку у меня никто не отнимет.

Наступила тишина.

Хинд собрался было встать, как внизу послышалось какое-то странное перханье, словно там тихонько смеялись.

— Он тебя что, тоже по голове бил?

Сын не сразу понял, о ком идет речь, а когда сообразил, ответил угрюмо:

— Не бил, только угрожал.

— Он давно начал меня терзать, и я подумал, что из-за веры, пошел веру менять, да только он еще свирепее стал. Об этом я никому не сказывал: однажды он стукнул меня по голове моим же молотом, так что череп зазвенел. Хотел прогнать меня с хутора. Не знаю, что у него было на уме…

Больше Мангу не сказал ни слова.

ИГРА

Суровая весна сменялась мягким летом.

Зеленели склоны холма, на молодой траве тучнела скотина, сшибались лбами белые ягнята, лес, когда Мооритс гикал на пастбище, звенел ему в ответ.

Забродили соки и в людях, несмотря на все их мучения и лишения.

Накануне троицы, под вечер, когда амбар и камора пахли березовыми листьями, когда даже воздух был цвета березовой листвы, Элл сидела на примостках амбара и взбивала деревянной ложкой масло.

Хозяин тесал ручки сохи на чурбаке возле кучи хвороста.

— Хочешь сметаны? — спросила Элл.

— Не хочу,— сдержанно ответил Хинд.

— Ну так я сама тебе в рот положу, небось захочешь. И у тебя, я думаю, губа не дура.

И Элл поднялась с примостков, подошла к хозяину.

Хинд отвернул голову в сторону, упрямо продолжая тесать дальше.

— Не балуй,— остерег он.

— До чего же ты злой, Хинд, голубчик! И чего ты такой злой?

Хозяин молчал.

— Ну не хочешь сметаны, тогда я тебя поцелую! — смеялась Элл.

— Не вздумай,—ответил Хинд и покраснел до корней полос.

Однако Элл и не подумала остановиться, отнесла миску со Сметаной на примостки, снова подбежала к хозяину, обхватила его за шею и влепила смачный поцелуй.

Парень вырвался из ее рук. В голове зашумела кровь. В одной руке он держал топор, в другой заготовку. С ним приключилась довольно странная вещь — его первый раз в жизни поцеловали.

— Ну как, сладко было? — потешалась Элл.— Может, хочешь еще, одного-то поцелуя мало.

— Не хочу, оставь меня в покое.

— Не оставлю. При таком поведении быть тебе холостяком.

Это было уж слишком.

— Не твоя забота,— отрезал он.

— Нет, моя,— засмеялась девушка, облизывая ложку.— Пу что за хутор, чистая молельня, сплошные монахи кругом,

остается только в черное всех вырядить. Тяжко смотреть, как заботы мужика одолевают.— Она покрутила несколько раз ложкой в миске, весело посмотрела на хозяина и томно прошептала: — Мог бы вечером к своей работнице заглянуть, поговорить о том о сем…

— О чем поговорить? — пробурчал хозяин.

— О работе! — наконец не выдержала Элл, сверкнув глазами.— О работе на нашем хуторе! Коли по-другому до тебя не доходит!

На склоне, обращенном к хутору Мыра, были расстелены на молодой траве четыре точи, чтобы их омыло росою, обдуло ветром, выбелило солнцем. Так делалось каждый год. Только этой зимой пряла и ткала Паабу.

Однажды утром к ключнице прибежал Мооритс с несчастным лицом.

— Я сбегал посмотреть… Вчера было на выгоне четыре точи, а сегодня три… Одна куда-то подевалась!