Ключница посмотрела и ответила:

— Должно хватить.

— А не хватит, приходи, я дам еще.

— Страшное дело порка.

— Коли страшное, чего ж тогда выпороть велел,— подколола жена.— Да еще в такую пору, когда работы невпроворот. Разве это дело?

— Что поделаешь, ежели по-другому уму-разуму не научить. И старого Раудсеппа надо было высечь, может, жизнь на Паленой Горе иначе повернулась бы,— ответил Эверт.

Легким шагом поднялась Паабу наверх.

— Теперь начнем тебя лечить,— сообщила она уже с порога.— Сало мягчит раны.

Хинд лежал на койке батрака с заголенной спиной. Слова ключницы и весь ее бодрый вид успокоили его. Постанывая, он повернулся на живот.

Паабу позвала Мооритса посветить. Мальчик боязливо подошел, держа в руке длинную сосновую лучину, пахнущую смолой. Пальцы у ключницы были нежные, вызывающие доверие, и все же от прикосновения к ранам Хинда затрясло, закорчило. Он старался подавить стоны, ему было стыдно перед ключницей и Мооритсом.

Нужно поговорить с Паабу.

Кто она и что?

По сути, она была никто и ничто, ее привезли прошлой осенью на пробу, подойдет ли в жены, как это по старинному обычаю порой делали. Но Юхан умер, чего ей еще было ждать? Она была свободна, могла остаться, а могла и уйти, это уж как ее душе было угодно. Странно, что она никуда не уходила, торчала в Паленой Горе, как печной столб, как мировой столп.

По правде говоря, что бы Хинд без нее делал?

Но он никак не решался заговорить, все тянул. Чтобы не спугнуть Паабу. Чтобы она не вспорхнула, как птица,

поднятая с гнезда, которая сначала чурается его, а потом и вовсе покидает насиженное место. Если это случится, развалится то последнее, что здесь еще было. Кто здесь радетельница и устроительница, кто работница и хозяйка?

Однако Хинд так ничего и не сказал Паабу, ничего, кроме слов благодарности. Он стыдился самого себя, своего убожества и униженности. Душа и тело были побиты, в рубцах. И он снова полез наверх, на колосники, где лежал часами без слов, без движения, лежал на животе, уткнувшись лицом в мягкую шубу, и думал, думал.

Сонм причудливых видений проходил перед его внутренним взором. Чаще всего он видел себя посреди заснеженного поля, на ровной дороге, отбившегося от спиртного обоза, от своих спутников.

Возницы исчезли за поворотом в придорожной корчме. Его же воз застрял в снегу, дровни опрокинулись на бок, и он ощутил, как тяжелая сорокаведерная бочка накатилась на него. Бочка каталась туда-сюда, прямо отплясывала у него на спине, и он ничего не мог поделать, только скрипел зубами и хрипел.

Он старался не думать о хозяйстве, словно этой Паленой Горы не было вовсе.

Может, ее действительно не было? Одно только название, звук, заснеженное поле с тяжелой винной бочкой? Сам он выдумал Паленую Гору или его отец, угольщик и кузнец, по прозвищу Черные Жабры, потому что всегда был в саже и копоти? Или ее выдумал какой-нибудь предок, живший триста, а может, и больше лет назад, во всяком случае так давно, что горизонт преданий и воспоминаний растворился в седых сумерках?

Из каморы доносился стук ткацкого стана, как песнь судьбы. Там работала Паабу. Если бы не было Паабу, то не было бы и хутора. Она — его надежда и опора. Ее нужно здесь удержать.

Но как?

Полторы лошади и полтора друга — Паабу и Мооритс. И новая шуба. Это было все, с чем ему приходилось начинать. Отец Мюллерсона начинал еще хуже, если верить словам сына, который мог кое-что прибавить, вернее, убавить, слова такого барина не стоило принимать всерьез — наверняка во времена старого Мюллерсона работы на мызе было гораздо меньше, ведь она год от году становилась тяжелей. Такого времечка, как сейчас, никогда раньше не было; старые-то времена завсегда лучше, а про шведские и говорить не

приходится, тогда крестьянин мог пожаловаться самому королю, ежели господа наступали на горло.

Два раза ключница вызывала его на свет, к печке, чтобы посмотреть и помазать салом спину.

Душа не заживала так скоро, как тело.

Хинд переговаривался с батраком с колосников, распоряжался, руководил. Яак выслушивал его слова молча, с непроницаемым видом.

Дескать, да, смогу, сделаю, схожу.

А у самого в голосе слышалось безразличие и тягота.

Уж не смеялся ли он втихомолку над хозяином?

Слабый, снедаемый сомнениями хозяин снова зарывался лицом в шубу: нет, не под силу ему хутор!

Жизнь разом показалась такой безнадежной.

И снова накатилась бочка, только кости затрещали.

Худое время рождало неотвязные пьянящие мечты. Чего не хватало в жизни, то со всей силой и блеском восполняла мечта.

И на Яака нашло наваждение.

Когда по округе прошел слух о том, как Хинд, бросившись на колени, просил на суде, Христом-богом заклинал, чтоб его не делали хозяином, он от удивления просто онемел. Где это слыхано, чтобы отказывались от хутора?

У него возникла идея. Самая дерзкая и грандиозная за всю его жизнь.

Ежели Хинд не хочет, даже боится быть хозяином, то почему бы не стать им Яаку Эли? Пусть у него нет состояния и скотины, пусть он должен пять рублей. Разве не выходили, бывало, и раньше в хозяева бедные батраки? Не далее как в прошлом году вместо спившегося хозяина Коннуского хутора поставили простого батрака.

И эта мысль переросла в наваждение, радужные фантазии вихрем закрутились в голове, заставили батрака ночью ворочаться на койке, днем, за работой, рассеянно смотреть по сторонам. Если бы он был хозяином, если бы он сам…

Однажды вечером, когда Паабу позвала его в хлев помочь перетащить теленка в закут, он обронил как будто невзначай:

— Наш хозяин вознамерился все бросить и податься в теплые края. Давеча на суде сказывал.

— Ах так,— чуть слышно промолвила Паабу.

— Тебя он с собой не возьмет, и не надейся. Там, куда

он собрался, и без тебя баб хватает, там один мужик может жен иметь, сколько пожелает.

Вылизанный матерью теленок изо всех сил пытался подняться на свои тоненькие, с белыми копытцами ножки и не мог, знай заваливался на бок.

— Славный бычок, только силенок маловато,— засмеялась девушка, кивнув на теленка.

Батрак угрюмо молчал.

Той же ночью Мооритс видел сон.

Волк гнался за Хиндом, а тот, тяжело дыша, мчался по косогору на болото, оказавшееся вдруг озером. Хозяин бросился от волка в воду и поплыл, а вода была мутная. Мооритс и Паабу кинулись за ним, странно, что они совсем не боялись волка, все звали и кричали: «Вылазь, вылазь из воды!» Волк исчез из глаз, Хинд же, отфыркиваясь, проговорил: «Вода теплая, я побуду еще».

И тут же исчез под водой, Мооритс нырнул за хозяном.

Однако на болоте вместо полой воды оказался глубокий снег.

Однажды, когда Паабу снова врачевала его спину, Хинд спросил:

— Ты что же, не хочешь домой, в Пюхасте?

— Кто меня там ждет?.. А ты никак прогнать меня хочешь?

— Может, отец тебя ждет… или мать, откуда я знаю…— смущенно произнес хозяин.

— У них куча детей на шее, не знают, как их-то прокормить.

— Значит, в Паленой Горе останешься?

— Разве я не осталась уже?

— Я это к тому, что на следующей неделе юрьев день,— продолжал Хинд задумчиво, — ты досталась Паленой Горе после Юхана, мы никогда не спрашивали, хочешь ли ты тут остаться. Что ты сама-то думаешь?

— Я же сказала, что меня никто не ждет,— ответила Паабу неторопливо и немного погодя с тревогой в голосе добавила: — А вот ты, слыхать, говорил на суде, будто хочешь хутор бросить.

Хинд долго молчал и наконец ответил со вздохом:

— Вроде говорил… А теперь вот не знаю…

Что ему было сказать? Чего он хотел от ключницы?

А когда он повернул голову, чтобы взглянуть на Паабу, девушки уж и след простыл, ушла в камору.

В груди у Хинда вспыхнула искра надежды. А что, если… И он, тихо радуясь, полез на колосники — думать.

А в каморе все стучал и стучал ткацкий стан.

Теперь он как-то особенно отдавался у Хинда в душе. Будто стук каблука, пробивающего лед.